Керр замер, она скорее ощутила, чем увидела это.
— Что случилось?
— Мне было восемь лет, и я тряслась по деревне на тележке, запряжённой старым пони, которой управлял дряхлый, но вполне трезвый грум. Он не знал, что я свесилась набок, пытаясь втянуть в повозку ветви диких роз. Он повернул за угол как раз в тот момент, когда я вцепилась в одну особенно красивую ветку.
В голосе Гила был небольшой смешок.
— Думаю, что слышу эхо боли в твоём голосе.
— Прямо в розовый куст, — сказала Эмма скорбно. — У меня до сих пор виден шрам над правой бровью.
Одна рука соскользнула с её ладоней и проследила линию брови.
— Прекрасно, — проговорил он, и хриплые раскаты в его голосе заставили Эмму закусить губу. — Твои брови раскинулись над глазами самым соблазнительным образом. Я не вижу шрама и не чувствую ничего.
— Я их крашу, — живо отозвалась Эмма, пытаясь утихомирить бабочек, порхающих у неё в животе.
Руки Керра легли ей на плечи, на талию и затем, совершенно неожиданно, он поднял её, и мгновение спустя она уже сидела у него на коленях.
— Думаю, ты выросла в Англии.
— На самом деле, у нас во Франции тоже есть тележки с пони, — сказала она, поспешно возвращаясь к своему французскому акценту.
Лицо Гила было так близко. Наверное, он её поцелует. Эмма ощутила волну возбуждения, столь острого, что она почти потеряла сознание.
— Что заставило тебя оставить попытки выпасть из экипажа? — быстро спросила она, в то время как его губы двигались по направлению к ней. Помимо воли, её рука поднялась и обвила его шею. Это была сильная шея, мускулистая и твёрдая.
— Я не смог этого сделать. — Керр сказал это почти ей в рот. — Я никогда не мог просто выпустить поводья и вылететь в пространство. Уолтер жил в полную силу, которой не было у меня. Он пил с энтузиазмом и ездил верхом со страстью. Я консервативен. Я пытался научить его быть менее безрассудным…
Он пожал плечами.
Эмма надеялась, он не почувствует, как сильно бьётся сердце у неё в груди. У Гила очень красивые губы: изогнутые, немного печальные, очаровательные, непреклонные… Затаив дыхание, она вытянула палец и мазнула им ему по губам.
— Теперь ты снимешь свою маску? — спросил граф на ухо своим бархатным голосом.
Она потянулась, чтобы развязать её и мгновенно сообразила преимущества положения, когда руки находятся за головой. Это движение прижало её груди к грудной клетке графа. Чувство было восхитительным и опасным. Она замерла, медленно развязывая тесёмки маски и тяжело дыша. Она видела только его глаза, затенённые чёрные озёра в темноте, скользящие взглядом по её коже, подобно обжигающему глотку бренди.
Секундой позже его ладонь прошлась по её горлу до выпуклости груди. Эмма вздохнула. Она заметила мозоли на его пальцах, но даже не представляла себе, что они могут сплести паутину колдовских заклинаний на её коже. Они коснулись верха её груди и скользнули под богато украшенную золотом ткань лифа.
Керр взглядом удерживал её взгляд, не позволяя ей посмотреть вниз и увидеть, что он делает, где находится его большой палец, потому что он… он…
— Чей костюм на тебе? — спросил он вкрадчиво.
— Что? — выдохнула Эмма.
— Ты Клеопатра, вся в золотом? — говорил Гил. — Но нет, это не римская туника.
Её глаза широко раскрылись. Его рука сейчас сжимала её грудь, стаскивая лиф и почти… почти дотрагиваясь…
— Возможно, ты Венера? — шептал он, и его губы прочертили линию вниз по её шее.
Эмма не могла ответить, она просто, впервые в жизни, утратила дар речи.
— Я думаю, ты, должно быть, Королева Елизавета. — Он нашёл её губы, молча попросил, и Эмма приоткрыла рот, она слышала о таких вещах, но никогда не представляла, что обнаружит в себе подобные наклонности. Кроме того, разве не говорила её гувернантка, что мужья не целуются подобным образом? Разумеется! Он думает, что она французская потаскушка, и поэтому осмеливается целовать её в такой манере.
Эмма открыла рот пошире, и он проник внутрь. Это должно было быть отвратительно, но оно просто… не было. Он был на вкус как… Как… Она не знала. Как мужчина, так можно было подумать. Он пробовал её на вкус тоже, в это же время, и его рука замерла у неё на груди.
Её сердце глухо ударялось об рёбра. Она себя чувствовала птичкой, зажатой между теплом его рук и соблазном его губ, не в силах шевельнутся или заговорить. Гил положил ей руку на затылок, наклоняя её так, чтобы он мог атаковать её рот, взять её, как хотел, и всё, что она могла сделать…
Её рассудок пустился вскачь. Ей следует что-то сделать, или ему станет скучно, и он остановится. А она не хотела, чтобы он останавливался, разве нет?
Он отстранился. Прикосновение его руки сменилось неприятным холодком, и небольшой звук сорвался с губ Эммы. Разочарование? Страсть?
— Я не могу выполнить твою просьбу, — сказал Керр.
— Что? — Эмма едва слышала сквозь стук собственного сердца в ушах.
Он приподнял её и, с мягкой точностью, усадил на противоположное сиденье.
— Я не могу заниматься любовью с Вами в карете, или где бы то ни было, мадам. Прошу меня простить.
Эмма раскрыла рот, но не проронила ни слова.
— Ваша просьба, — сказал Керр, наблюдая за ней, — Ваша единственная просьба перед тем, как выйти за того богатого торговца.
С минуту она беспомощно глядела на него, и тогда истина — или отсутствие таковой — постепенно дошли до её рассудка.
— Почему нет?
— Это было бы неправильно, — произнёс он.
Эмма почувствовала взрыв настоящей ярости. Этот мужчина, который согласно слухам спал с таким количеством француженок, что, вероятно, даже во сне бормотал je t'aime[18], смеет становиться моралистом с таким опозданием?
— После всего, что было между нами? — сказала она, в её голосе зазвучало предостережение на тот случай, если он полагает, что она хорошенькая французская крошка, которую можно уложить в постель и забыть. Как теперь она думала об этом, Керр обошёлся с Эмили просто безобразно.
Если бы Эмили действительно существовала, конечно.
Гил смотрел на её губы, явно потеряв нить разговора, так что Эмма втянула свою нижнюю губку и медленно вытолкнула её снова, просто чтобы напомнить ему, какой мягкой была эта губа, когда она соприкасалась с его ртом.
— Подумай о Париже, — сказала она, голосом нежным и настолько похожим на зов сирены, насколько было возможно.
— Мысли о Париже меня никогда ни к чему хорошему не приводили, — возразил Керр. — Поскольку я не помню и половины того, что было.
