Граф остановился и с трепетом прижался к камину; его давили мрачные идеи.
— И эти покойники, — продолжал он, — которые так жалобно стонут в коридорах замка, быть может, мои предки. Их так много; под этой кровлею смерть собрала богатую жатву. Но что до далеких предков? Моя мать… о, как часто я заставлял ее страдать и плакать! Быть может, и мой отец рано еще слег в свою могилу — я сократил его дни! Мой брат, верно, давно соединился с родителями; со времени разлуки до сих пор я не слышал о нем никакого известия. Но это не все. Там и бедная Берта, моя первая жена; там…
Граф опустился в кресло, как будто истомленный усталостью.
— Там и другая, — продолжал он, едва переводя дух, — Альбина… которая изменила мне. О! Ее стон должен быть громче других. Она умерла не так, как Берта… я убил ее… Нет, я наказал ее и не раскаиваюсь в этом.
В эту минуту жалобно застонал ветер. Граф побледнел; ужас пронзил его; он встал с кресла.
— Как холодно здесь! — сказал он вслух и бросил в камин еще одно полено.
— И как темно! — произнес он и зажег еще свечу, стоявшую на камине.
Но напрасно; холодно было в его сердце, мрачно было в его душе. Он старался рассеять мрачные думы и искал защиты в самолюбивых мечтах.
— К черту все эти химеры! — сказал он. — Напишем письмо к Кауницу.
Он сел к письменному столу, взял перо и написал: «24 января 1793 года». Перо выпало из его рук.
— Ровно месяц как она умерла, — проговорил он, встав с кресла.
Тяжкая грусть стеснила его сердце. Он предчувствовал, что будет что-то необыкновенное, сверхъестественное, неожиданное. Все наводило на него ужас. И однообразный звук маятника, и мерцающий свет огня, и далекое завывание собак, и шум собственных шагов — все смущало его сердце. Он неподвижно стоял у стены, ожидая чего-то ужасного. Какие-то невидимые существа, казалось, носились в безмолвной и мрачной комнате и рассеивали немые ужасы. Вдобавок ко всему он вспомнил темную легенду о графине Элеоноре, вспомнил день смерти Альбины и предание о рождественской ночи. В глубине души его звучали последние слова невинной графини.
— Глупая фантазия! — сказал он вслух, желая избавиться от смутных дум.
В эту минуту послышался крик ребенка, и это было наяву. Крик раздавался из верхнего жилья, находившегося над красною комнатою.
«Вот еще, — подумал граф, — после матери начинает сынок, этот Эверард, ее сын, которого я должен воспитывать в своем доме как собственное дитя, чтобы скрыть позор матери! Но замолчит ли он наконец. Вильгельмина, верно, ушла и оставила его одного в колыбели. Так-то она исполняет последнее завещание своей подруги».
Между тем ребенок не переставал кричать. Максимилиан взял свою шпагу и, чтобы разбудить кормилицу, начал стучать в потолок. Крик не умолкал; дитя как будто жаловалось Богу, что он лишил его матери. Это смутило графа, его сердце стеснилось от какой-то тоски. Он хотел идти, но куда? Хотел позвать кого-нибудь, но звуки замирали на его устах; взял колокольчик, но снова положил его на стол. В замке все спали, кроме сиротки и убийцы.
Огонь, пылавший в камине, мало-помалу угасал, темные тени расстилались по комнате, в которой только трепетный блеск свеч боролся с мраком; за стенами стонал ветер; над головою все еще слышался крик младенца. Графу стало страшно.
— А! — сказал он с глухим хохотом, — на меня падает кара Божия, я как будто схожу с ума. Но посмотрим, отчего плачет этот ребенок.
Он подошел к стене, надавил пружину, и перед ним отворилась потаенная дверь. За этой дверью была устроена узкая каменная лестница, которая, извиваясь в стене, вела к тайным входам верхнего и нижнего этажей и спускалась в могильный склеп, где покоились предки Максимилиана.
Холодный могильный ветер пахнул в лицо Максимилиана и загасил свечу, которую он держал в руке. Граф окаменел. На лестнице послышался шум женского платья и тотчас показался какой-то белый призрак, скользивший во мраке. Максимилиан чувствовал, что его колени подгибаются, и, чтобы не упасть, он прислонился к стене. Долго ли он оставался в этом оцепенении — об этом мог бы сказать только он сам. Есть минуты, которые длятся словно годы. Когда он опомнился, дитя уже не плакало; ветер утих. С чрезвычайным усилием он поднял подсвечник, который в испуге выронил из рук, зажег свечу, обнажил шпагу и пошел к комнате Эверарда. Только он отворил потаенную дверь этой комнаты, как свеча снова погасла. Но сквозь одно окно пробивался серебристый луч луны, которая в ту минуту выглянула из-за облаков и своим бледным светом озарила комнату.
Вильгельмины не было, но у колыбели Эверарда стояла Альбина и качала своего сына. Максимилиан тотчас узнал эту страшную гостью; она была в том же белом платье, в котором похоронили ее, на ее шее блестела золотая цепочка. Она была так же прекрасна, как и в живых: длинные черные волосы рассыпались по плечам прозрачной белизны, ее чело было обвито каким-то светлым венком, в глазах сквозило пламя любви, улыбка играла на ее устах. Когда Максимилиан остановился на пороге, она устремила на него спокойный и гордый взор и, приложив палец к устам, продолжала качать свое дитя. Граф хотел осенить себя крестным знамением, но его рука онемела.
— Заклинают демонов, а не блаженных, — сказала мертвая с меланхолическою улыбкою, и ее голос звучал как небесная гармония. — Ужели ты думаешь, Максимилиан, что Господь позволил бы мне прийти на крик моего дитяти, если бы я не была в числе избранных?
— В числе избранных? — проговорил граф.
— Да, Максимилиан. Бог правосуден; он знает, что я всегда была верною супругою. Я говорила это в последние минуты моей жизни, и ты не верил мне; повторяю, что Господь удостоил меня блаженства; мертвые не лгут. Веришь ли теперь?
— Но этот ребенок? — произнес граф, указав своею шпагою на колыбель Эверарда.
— Этот ребенок твой, — отвечала Альбина.
— Правда ли? — возразил Максимилиан.
Альбина молчала.
— Но этот капитан Жак, кто этот Жак? — произнес граф после минутного молчания.
— Ты узнаешь, но слишком поздно. Клятва запрещает мне говорить о нем, но я скажу, что этот человек мог быть мне только братом.
— В таком случае, — вскричал Максимилиан, — я несправедливо подозревал тебя. Почему же ты не мстишь мне?
Альбина улыбнулась.
— О! Я прощаю тебе мою смерть! — сказала она. — Бури страстей человеческих не нарушают небесного покоя. Только будь снисходителен к твоему сыну; знай, что мои материнские заботы не прекратились, ведь я умерла в рождественскую ночь.
— Боже всемогущий! — произнес граф.
— Да, — продолжала Альбина торжественным голосом, — Вильгельмина должна была остаться теперь дома, чтобы позаботиться о своем больном муже, а мое дитя плакало, и я пришла успокоить его. Но вот возвращается Вильгельмина, я пойду в свою могилу, но при первом крике моего дитяти опять появлюсь здесь. Прощай.
