— Барон Флери уже не имеет никакой власти надо мной. Я свободна идти, куда мне угодно, — твердо сказала Гизела. — И вы хорошо сделаете, госпожа фон Гербек, если оставите в покое его превосходительство… Я не буду обращаться к вашей совести, почему вы так упорно навязывали мне болезнь, от которой я уже давно избавилась. Я не буду спрашивать вас, почему вы употребляли все, что было в вашей власти, стараясь удалить меня от прочего мира. Вы были интимным другом бессовестного врача и вместе с ним покорным орудием в руках моего отчима.
Гувернантка в изнеможении опустилась в кресло.
— Все это я прощаю вам, — продолжала Гизела. — Но вот чему я никогда не могу найти прощения, так это тому, что вы всячески старались сделать из меня бесчувственную машину! В мои юные годы вы внушали мне ложные понятия о добре и радостях жизни, заковывая сердце мое в панцирь приличия и дворянского высокомерия! Как осмеливались вы поступать таким образом, непрестанно разглагольствуя о религии и ее тенденциях и в то же время уничтожая все чистые стремления вверенного вам существа?
Она отвернулась к двери.
— Графиня, — простонала госпожа фон Гербек, — куда вы идете?
Молодая девушка жестом приказала ей замолчать, а сама направилась к выходу.
В вестибюле было пусто. Прислуга была занята в танцевальном зале, где гремела музыка. Гизела, не замеченная никем, вышла из двери. Усыпанная песком площадка перед домом освещалась светом, падавшим из окон.
Быстро миновала Гизела светлое место и вошла в ближайшую аллею. Но тут она вдруг остановилась и вскрикнула: из-за дерева показалась чья-то фигура.
— Это я, графиня, — сказал португалец взволнованным голосом.
Испуганная Гизела, отступившая было на несколько шагов назад к площадке, остановилась, португалец вышел из тени аллеи и приблизился к ней.
Полоса света падала на его непокрытую голову и освещала каждую черту его прекрасного лица; глаза его горели радостным изумлением и страстью, которую он, видимо, и не желал скрыть.
— Я ждал здесь, чтобы увидеть, как вы уедете, — проговорил он голосом, сдавленным от сильного волнения.
— Пасторский дом недалеко, туда можно дойти пешком, тем более просительнице, какой я иду туда, — сказала девушка мягко. — Я разорвала всякую связь со средой, в которой я родилась и воспитывалась, и там я оставлю все, — она указала на замок, — что еще несколько дней назад было связано с именем графини Штурм: украденное наследство, высокомерие и все так называемые преимущества, присвоенные себе эгоистичной кастой… Я до сей поры была по-ребячески убеждена, что исключительное положение ее относительно другой части человечества обусловливалось именно тем, что отделяло чистое от нечестного, добродетель от преступления, а теперь вижу, что преступлению нет нигде столько простора, как в этой изолированной среде. Несколько минут назад я поняла, что так называемое благородное сословие вдвойне достойно наказания за то, что, называясь благородным, поступает неблагородно и прибегает к обману, чтобы скрыть пятно бесчестья от глаз света… Я бегу к людям, которые действительно люди. Я буду просить гостеприимства в пасторском доме.
— Могу я вас туда проводить? — спросил он тихо.
Она без колебаний подала ему руку.
— Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, — сказала она со светлой улыбкой.
Он стоял перед нею точно так, как в каменоломнях, не принимая протянутой ему руки.
— Графиня, я напомню вам один момент из вашего детства, тот несчастный случай, вследствие которого вы получили болезнь, лишившую вас радостей детского возраста, — проговорил он глухо. — Это было на том самом месте, — он указал на площадку, залитую светом, — где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка…
Гизела побледнела.
— Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе…
— С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? — перебил он ее. — Но он не утонул; его спас брат, нашедший свою смерть в волнах, из которых он его вытащил. Эта самая рука, — продолжал он, поднимая руку, — оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.
— Вы еще недавно сказали мне: «Кто знает, как страдал он в ту минуту!» Князь только что упрекнул, что вы ненавидите дворянство, — вы, во всяком случае, тогда имели основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно же, еще ни в чем не повинную.
— Должен ли я объяснить причину? — спросил он.
Она утвердительно кивнула головой, и они медленно пошли по аллее.
И он стал рассказывать ей историю любви своего погибшего брата, о его страданиях, будучи обманутым любимой девушкой. Он указал ей на висевшие вдали темной массой утесы, где не вынесло своей последней борьбы благородное сердце… Далее он рассказал ей, как бежал сам из отечества с пылающим чувством мести в груди, как потом жажда деятельности привела его к нынешнему благосостоянию и как у него родилась мысль выкупить заброшенный горный завод и создать нейнфельдскую колонию в том виде, в каком находится она в настоящее время.
И когда наконец рассказ его был окончен, две маленькие нежные ручки взяли его руку и крепко пожали.
— Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?
— Нет, и как могло бы это случиться? — проговорила она тихим голосом.
Он взял ее за руку и быстро повел по аллее.
— Помните ли вы те слова, которые сказали мне, когда я хотел уйти от вас навсегда? — произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие руки. — «Я хочу с вами умереть, если это понадобится!» — прошептал он ей на ухо. — Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были сказаны португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую минуту, когда выполнил свою задачу. Теперь перед вами стоит немец с самым обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.
— И этому человеку я говорю, — перебила она его твердым голосом, поднимая на него глаза, полные любви, — что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а жить с вами! Вы слышали, как я объявила князю, что вижу свой жизненный путь ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь на вашу сильную руку…
В это время горячие губы, которые она уже однажды почувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.
Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под его гостеприимную крышу.
