Екатерина Мурашова - Глаз бури

– Оттого, что жить невмоготу, – подумав, сказала горничная.

– Правильно совершенно. Вот, мы с тобой и сделаем так, чтобы Элен полегче жилось. Она и поправится.

– И что ж, доктора, получается, и не нужны совсем? – уточнила настойчивая Маняша.

– Нет, отчего ж? Нужны, конечно, – улыбнулась Софи. – Кто ж лечить-то будет? Иной попьет горького лекарства, клизмы ему там поставят, пиявок… Глядишь, и раздумает болеть-то… А теперь ты возьми вон в том сундуке тюфяк и подушку и ложись. А я стану письмо Васе писать.

«Милый Васечка! – оскалив зубы в усмешке, вывела Софи. – Мне так печальна наша с тобой размолвка. Мы ведь с тобой с детства одного круга, и росли, почитай, вместе, хоть ты и старше. Помнишь, как на Рождество в фанты играли и Анатоль у меня поцелуй выиграл, а ты его за гривенники из копилки перекупил, а я еще была мала, не поняла ничего и вместо того, чтоб с тобой поцеловаться, тебя укусила… Мне, право, жаль, что все разрушилось из-за одного негодяя, которого и имени-то называть не хочу. Когда я узнала, каков он на самом деле, и каковы его дела, так сразу же и бросила его, и теперь опять учу детишек в Калищах. Давно хотела писать тебе, но все не решалась, но вот, узнала, что наша драгоценная Элен тяжело (может быть, смертельно!) больна. Я знаю, что ты велел ей не принимать меня, но для меня невыносимо, невыносимо ее не видеть, когда, я знаю, я так нужна ей! Ведь мы дружили всегда и имели одну душу на двоих. Лишь я одна помню много смешных историй, которые могли бы теперь позабавить и поддержать ее, лишь я могу верно угадать ее желания. Васечка, хороший мой, позволь мне видеть Элен и быть рядом с ней в трудные, быть может, трагические минуты. Поверь, ей сразу станет легче, когда она увидит, что два дорогих для нее человека – ты и я – не таят больше обиды друг на друга. В доказательство же моей к тебе вечной приязни прилагаю к письму памятные тебе векселя, которые я напоследок стащила у ненавистного нам обоим человека.

Жду нетерпеливо и надеюсь на твою доброту и любовь к жене.

Софи Домогатская»

Софи отложила перо и аккуратно свернула листок, чтобы не видеть написанных собственной рукою строчек. Потом взяла из сахарницы большой кусок сахара, не торопясь, расколола его щипцами, прикрыла пледом уснувшую Маняшу и, накинув платок, отправилась в сарай кормить сахаром лошадей. Софи надеялась, что их теплые морды, лиловые глаза и жадные, бархатные губы помогут ей избавиться от ощущения гадливости и фальши. Впрочем, ради Элен она пошла бы и не на такое – это Софи знала так же отчетливо, как и свое собственное имя.

Здравствуй, милая Софи!

Пишу тебе и заливаюсь слезами – вот! – и на листок одна капнула. Доктор говорит, что это от телесной слабости и вследствие моего послеболезненного состояния, но я-то знаю доподлинно, отчего… И ты знаешь.

Понятно, что ты меня теперь презираешь. Слабая, изнеженная, от любого ветерка никну, все правильно про меня Оля Камышева говорила. Пока ты была здесь, возле меня, я могла только есть тебя счастливыми глазами и плакать, и нынче плачу… А как подумаю о том, каково тебе-то пришлось, пока я тут валялась… Ох! Кто кого поддерживать-то должен был?! И ведь ты не слегла в теплую кровать, не принялась помирать от горя, а наоборот… В общем, хочу, чтоб ты знала: мне теперь стыдно за себя, но как же я рада, что все, наконец, разрешилось! Благодаря тебе, только благодаря тебе, моя милая подруга!

Поговорить нам по душам до сих пор было никак невместно, потому что кругом в спальне шныряли чужие уши. Теперь уж я встаю, и вскорости мы сможем честь по чести повидаться. НО удержаться теперь и не писать к тебе я тоже не в силах.

Я, разумеется, читала твое письмо к Васе и понимаю, что ради меня ты наступила на то, что для тебя всего дороже – на свою гордость. И еще мне горько и страшно за тебя, потому что твое презрение и ненависть к Туманову – Боже, надо быть Васей, чтобы не заметить, как они наигранны! ОН (я имею в виду Туманова), наверное, ужасно оскорбил тебя, раз ты его покинула. Или это ты его оскорбила?

Впрочем, теперь я пишу к тебе по делу. Что было, то минуло, и исправить в прошлом мы, увы! – ничего не в силах. Но есть еще и будущее.

И в нем я планирую сделать следующее. Я полагаю, что теперь, когда ты рассталась с Михаилом (каковы бы ни были причины этого), тебе нет никакого смысла длить свое отшельничество. Довольно лицемерить. Как ни крути, но ты не только земская учительница, но и модная писательница, молодая, красивая, образованная женщина дворянских кровей. Зачем тебе теперь от всего этого отказываться – ты можешь мне объяснить? Тебя помнят и любят в нашем кругу, а что до сплетен и скандалов – ты не хуже меня знаешь, что они лишь делают женщину более пикантной. Я же со своей стороны готова бросить в бой свое единственное оружие – собственную репутацию великосветской зануды и высоконравственной недотроги. Вначале ты будешь под моей защитой, и пусть тебя это не оскорбляет. Сколько раз (в последний – совсем недавно) я пользовалась твоей силой! Ты знаешь, что балов сейчас по случаю поста нет. Зато бесчисленное количество парти, камерных концертов и вечеринок. Все это ждет тебя и меня в качестве твоей сопровождающей. Уверяю тебя, у наших кумушек уже слюнки текут, так им хочется тебя увидеть и потихоньку расспросить… Право же, модный писатель должен появляться в свете. Умоляю тебя, согласись хотя бы попробовать!

Дорогая Элен, я согласна. Любое развлечение для меня теперь – спасение от докучливых мыслей. Что ж касается Михаила и нашего с ним разрыва, то хорошо же ты обо мне думаешь: я его оскорбила, а потом сама же бросила… Мило, ничего не скажешь!

Свободных дней у меня немного, но все они – к твоим услугам.

– Ты знаешь, Дуня, про остальное я не могу судить, но как для писателя это для меня было безусловно, потрясающе полезно… – Софи откинулась на спинку венского стула, на котором висела теплая шаль Марии Спиридоновны, и по купечески подула на налитый в блюдце чай. До встречи с Тумановым она никогда не пила чай из блюдца. Он сделал это частью одной из их совместных игр, и теперь, уже после разрыва, она иногда пила так, сама не понимая, зачем и почему это делает.