– Я был комнатной собачкой своей матери, – улыбаясь, рассказывал Ефим. – Вся тевтонская серьезность, дисциплина ума, закалка тела и прочее – все это доставалось брату Николаю, который, кстати, совершенно и не был германцем по происхождению. Он должен был учиться математике, читать Плутарха, говеть, тренироваться в манеже, работать над собой. От меня не требовали абсолютно ничего – только быть милым, добродушным, забавным… К тому же в семье почему-то считалось, что у меня слабое здоровье…
– Вы любили своего старшего брата?
– Трудно сказать. Ведь в детстве мы почти не общались. А потом он учился в Пажеском корпусе и приезжал домой только на каникулы… В общем-то, я даже плохо его помню. Сейчас, когда я вам о нем говорю, я вижу перед собой не живого человека, а парадный портрет Николая в мундире, который висит у нас в особняке над лестницей. Кажется, он и в жизни был похож на него (я имею в виду портрет). Всегда серьезный, положительный, застегнутый на все пуговицы… Нам просто не о чем было говорить, ведь моя жизнь была наполнена шалостями и развлечениями… Впрочем, я отчетливо помню его тяжелую, натруженную упражнениями ладонь, которой он трепал мои волосы…
В ответ на легкую, ни к чему не обязывающую откровенность Ефима, его способность с легкой иронией касаться до всего на свете, Софи тоже открывалась, и порою даже рассказывала ему то, о чем, скорее всего, не говорила никому другому.
– Я тоже, как и вы, была игрушкой. Это продолжалось несколько лет, до самой смерти папа́. Вы понимаете, в меня, как в куклу, играл отец. Я была капризной, шаловливой, упрямой куклой. Именно такие ему нравились, и я старалась изо всех сил. В конце концов это стоило мне любви матери и одной из сестер…
Вы знаете, многие мои знакомые стыдят меня за это, но меня совершенно не увлекают никакие идеи. Говорят, что в наше время нельзя так, особенно для пишущего человека. Но что я могу поделать?… При этом я не считаю себя равнодушной к миру. Мне интересно ходить по улицам, меня завораживает разнообразие человеческих лиц. Я уверена, что в этом есть какой-то смысл, какое-то зашифрованное послание нам всем. Мне хочется составить из лиц, движений, типов какую-то мозаику, исполненную красоты и смысла, и показать ее другим, тем, кому недосуг или не по уму вглядеться, понять… В этом я вижу свою задачу как писателя…
Сам Петербург – это рама для моей мозаики. И это не похвальба. Вы знаете, давно, почти в детстве, я встречала его на набережной… Его, город, в виде человека в крылатке. И он говорил со мной… Это не сумасшествие, я правда в это верю. А потом я дала обет… Вы понимаете, в этой раме так смешано все: и жемчуга, и нечистоты, и мрамор, и болотная слизь, а сверху прикрыто всегда одеялом из облаков, как будто бы весь город прячется от кого-то, кто мог бы взглянуть на все это сверху, прячет свои дела, своих людей, из которых он, как суровый, но заботливый коне заводчик, выводит совершенно особую породу… Человек петербургский… Я поклялась хранить его тайну…
Ефим сочувственно выслушивал Софи, вовремя подавал реплики по теме, говорил уместные комплименты. Проводить с ним время было легко и приятно. Уже после трагической гибели Николая младшему сыну баронессы довелось немного попутешествовать по Европе. Никогда не бывавшая за границей Софи жадно слушала его образные, иронические рассказы, вовсе не похожие на обычные путевые заметки из столиц, с осмотра курортов и достопримечательностей. Особенно привлекательным казалось то, что Ефим смеялся над собой так же легко, как и над другими.
– Как вы назвали меня?… Мистраль? Что это значит?
– Я расскажу… Юг Франции, Севенны, земля, никогда не знавшая завоевателей… Крестьянки с внешностью прорицательниц. Зеленая ночь лесов, в которых триста лет укрывались еретики – катары, гугеноты, камизары… Родники, сочащиеся из гранитного сердца горной стены. Сланцы, сверкающие, словно тысячи солнц. Здесь рождается безумный и свободный ветер, приносящий снежный холод на улицы Арля, срывающий черепицы с домов, добавляющий кобальта в небесную голубизну, приминающий спелую пшеницу и превращающий королевские кипарисы в Кро в растрепанные метелки. Его, этот ветер, и называют мистралем… Наш дорогой Константин многое чувствует не мозгом, но селезенкой. Он поклонник постепенности, ненавидит неуправляемые стихии, и у него есть все основания опасаться вас, ибо вы, Софи, похожи на буйный мистраль…
– А вы? Для вас я не опасна?
– Нет. Я слишком легковесен и пуст изнутри. Меня, как перевернутую коробку, легко поставить на место после пронесшегося урагана…
– А чем же вы занимались там, во Франции?
– После смерти Николая надо было что-то делать со мной. Лошади, по мнению маман, были моим единственным серьезным увлечением. И вот – Сомюр. Кавалеристская школа. Пробуждение с первыми сигналами подъема, когда день еще только занимается в запахах кожи, сена, навоза и переворошенной соломы, выездка, занятия на пленэре… А в остальном – все то же, что и Петербурге, те же люди, придумывающие себе занятия, а потом с пеной у рта отстаивающие их единственную серьезность. Споры и ссоры бошеристов и ористов… Одни полагали, что выездку лошадей надо проводить с помощью шпор, другие свято верили, что достаточно хлыста. Какая драматургия! Отмена эполетов в пехоте, их смена на галуны из плетеной тесьмы. Целая буря! Богатые русские курсанты стреляли в кафешантане по неоткрытым бутылкам с шампанским (сами понимаете, я был не последним среди этих дураков)… Обсуждение на три дня… Магазины, открытые до поздней ночи, постоянные поставщики господ офицеров, всегда готовые удовлетворить аппетиты гуляк, их внезапные желания и пристрастие к изысканной французской кухне… Множество доступных женщин, съезжавшихся в Сомюр на заработки… Я, в свою очередь, удовлетворил ваше любопытство?…
О Туманове и его отношениях с Софи они никогда не говорили. Единственный раз, случайно, когда Ефим с откровенной завистью хвалил деловую хватку Константина Ряжского, всплыло… Тогда Софи, пожалуй, впервые увидела Ефима Шталь без его вечной улыбки.
– Я ненавижу этого человека, – тяжело уронил он. – За все то зло, которое он вам причинил, его следовало бы убить…
– Бог с вами, Ефим! – странная метаморфоза молодого человека напугала и, пожалуй что, разозлила Софи (страх и следующая за ним злость располагались где-то рядом в устройстве ее души, и она сама знала об этом). – И не следует меня обижать. Вы помните ли свои собственные слова? Я – мистраль, а вовсе не робкая жертва. Я дорого заплатила за свою ошибку, но теперь Туманов мне больше не опасен. Пускай живет в свое удовольствие.
