Это случилось в 1844 году. А спустя четыре года граф Закревский был вновь затребован на государственную службу. Началась эпоха европейских революций, император Николай был встревожен – и вспомнил своего стойкого министра и его твердую руку. В 1848 году Закревский был назначен генерал-губернатором Москвы.
В те годы Москва была городом ленивым и веселым. Здесь уже не одно десятилетие сидели генерал-губернаторами люди под стать старой столице: мягкие, ленивые, добродушные вельможи – князь Д.В. Голицын, князь А.Г. Щербатов. Николай I в этой веселости и распущенности Москвы и москвичей справедливо усматривал проявление опасной независимости. «Москву надо подтянуть», – решил государь в это тревожное время. Закревский был именно тем человеком, который был здесь нужен. Доверие Николая I к Закревскому было беспредельным. Сразу после этого назначения император с облегчением сказал: «За ним я буду как за каменной стеной».
Полномочия новому генерал-губернатору были предоставлены самые широкие. Ходили слухи, что царь вручил ему некие бланки со своей подписью. Достаточно было вписать в этот бланк любое имя, чтоб сей несчастный без суда и следствия отправился в Сибирь на неопределенный срок. Впрочем, Закревский ни разу ими не злоупотребил, он никогда не высасывал политических дел из пальца. Напротив, убедившись в том, что в Москве «спокойно», он под свою ответственность постоянно заявлял об этом царю, входя иной раз в конфликт с Министерством внутренних дел, которое придерживалось другой точки зрения.
Теперь, когда судьба воздала ему должное, он был воистину счастлив, и его полная и в то же время осанистая фигура, гладко выбритое лицо с римским профилем и брезгливо выпяченной нижней губой выражало полное довольство. Ну, или почти полное. Мешали две вещи: во-первых, Закревский имел «чело, как череп голый», однако на самом затылке он каким-то чудом сохранил единственную прядь волос. Эта длинная прядь ежедневно завивалась парикмахером, и конец ее, завитый колечком, каким-то образом укреплялся на самой макушке. Забота о том, чтобы прядка не сорвалась и не повисла, немало досаждала генерал-губернатору.
Второй проблемой была жена, которая никак не желала угомоняться.
Да, теперь слух людей был воистину утомлен «молвой побед ее бесстыдных и соблазнительных связе’й» – как и предсказывал некогда Боратынский.
Впрочем, сам Закревский привык смотреть на ее шалости сквозь пальцы и, продолжая ее безмерно обожать, в глубине души даже как бы признавал право несравненной Грушеньки быть не такой, как все. Правда, его бесило, когда кто-то тыкал ему пальцем на поведение жены. А еще его безумно раздражали стихи, посвященные ей. И все же он держал томики Пушкина и Боратынского в своем кабинете, нет-нет, да и перечитывал их порою, испытывая какое-то извращенное удовольствие и от прославления, и от уничижения своей прекрасной жены. О слове «мазохизм» в ту пору и слыхом не слыхали…
Правда, и Боратынский, и Пушкин в ту пору уже пребывали на небесах и лишь оттуда, не то укоризненно, не то восхищенно покачивая головами, могли наблюдать за похождениями былой подруги дней своих веселых. Аграфена Федоровна нипочем не желала уняться! Ей уже сравнялось полвека, однако она не утратила ни красоты своей, которая напоминала теперь пышноцветущую розу, ни буйства плоти.
Кстати, эту самую плоть она щедро демонстрировала всякому желающему. О ее приключениях с охочими до острых ощущений юнцами люди бесстыдные с удовольствием сплетничали, а добродетельные отцы семейств (вроде С.Т. Аксакова) писали возмущенные письма: «Про супругу Закревского рассказывают чудеса, цинизм ее невозможен к описанию». Одно из таких «чудес» описывает графиня Л.А. Ростопчина, которая однажды летом была в гостях у Закревских в их подмосковном имении. По случаю необычайно жаркого дня Аграфена Федоровна принимала гостей «в белом кисейном капоте, надетом только на батистовую рубашку, так что все тело до мельчайших изгибов сквозило на солнце сквозь прозрачную ткань». «Я была очень удивлена равнодушием графа, не обращавшего на это никакого внимания», – чистоплотно добавляет Ростопчина.
Да почему же «не обращавшего»? Очень даже обращавшего! Но… Как и полагается мудрому супругу, Арсений Андреевич всегда обращал на свою жену только восхищенное внимание. Именно это и позволило ему пользоваться ее расположением до конца дней своих.
А впрочем, у него было теперь множество других поводов для тревог. Подросла Лидия… яблочко, которое упало очень недалеко от яблоньки. И она тоже возбуждала воображение литераторов. Правда, не русских, а французских. И об этом, право слово, стоит немножко поговорить!
Выданная замуж за молодого дипломата графа Дмитрия Нессельроде (сына знаменитого русского канцлера), который был секретарем русского посольства в Константинополе, а потом в Берлине, она вдоль и поперек изъездила Европу, побывала на всех модных курортах и отчаянно заскучала от исполнения протокольно-светских обязанностей. Муж категорически не понимал ее метаний и со свойственной всем Нессельроде категоричностью (мир тесен – именно его отец был одним из официальных неприятелей Пушкина и поощрял Дантеса-Геккерна, а также его приемного отца!) пытался урезонить молодую жену.
По этому поводу ее свекровь рассуждала в одном из писем родственникам: «Дмитрий писал мне из Берлина только один раз. Ему выпала нелегкая задача, а он полагал, что все будет очень просто. Он не учел, сколько понадобится терпения, чтобы удерживать в равновесии эту хорошенькую, но сумасбродную головку. Если он не будет смягчать свои отказы, если устанет доказывать и убеждать, это приведет к охлаждению, чего я весьма опасаюсь. Повторяю, их отношения очень беспокоят меня. Я пишу ему об этом, но это все равно, что бросать слова на ветер».
Не послушал Дмитрий маменьку, и между супругами настало-таки предсказанное ею охлаждение. Его не сгладили даже роды Лидии… Чтобы немного утешиться, Лидия приехала в Париж, поселилась на улице Анжу, что близ площади Конкорд, и принялась со страшной силой тратить деньги. Устроив однажды бал, она только на цветы для украшения особняка потратила 80 000 франков! На туалеты вообще уходили деньги несчитаные, но самым экстравагантным приобретением Лидии Закревской-Нессельроде была нить жемчуга длиной в семь метров. Украшенная этим жемчугом, на балу в своем особняке она познакомилась с неким молодым человеком по имени Александр Дюма… Правда, это был не Дюма-пэр, а Дюма-фис, то есть не знаменитый отец, а сын, но все же писатель, уже довольно известный автор «Дамы с камелиями». Прекрасная Лидия, впрочем, была представлена и отцу, который потом описывал в своем «Семейном трепе» новую любовницу сына – «в расшитом муслиновом пеньюаре, розовых шелковых чулках и казанских домашних туфельках… лежавшую на узорчатой кушетке из бледного шелка». Опытный ловелас, Дюма-пэр немедленно заметил «по гибкости ее движений, что на ней не было корсета… Три ряда жемчугов обвивали ее шею, украшали руки, волосы…
