— Многообещающие слова, не правда ли? Ее сын наполовину оправдан!
— Да, мадемуазель,— сказала она, крепко пожимая мне руку,— начало хорошее; видно, господь благословил путь, который вы мне указали.
Мы пробыли вдвоем в ее комнате несколько минут; действительно, я вышла вслед за ней только для того, чтобы дать ей указания насчет множества мелких услуг, которыми можно было угодить тетушке. Благодарности ее не было предела, она поминутно восклицала, что отныне она в вечном долгу передо мной. Нельзя было чувствовать долг благодарности глубже и выражать его красноречивей.
Домочадцы между тем поминутно то входили, то выходили; нам не следовало у них на глазах вести слишком длительный разговор наедине; поэтому я ушла, дав ей на прощание еще множество наставлений и посоветовав не мешкая приступить к делу. Она была понятлива, все схватывала на лету; я продолжала во всем ей помогать, чтобы ей легче было исполнять многочисленные хоть и мелкие, но ответственные обязанности. Она обладала даром быть предупредительной без раболепства, и тетушка через неделю была от нее без ума.
— Если так пойдет и дальше,— говорила госпожа Дюрсан, когда мы оставались с ней наедине,— я хорошо вознагражу ее; надеюсь, ты, племянница, не будешь против этого возражать?
— Ах, напротив, тетушка, я даже прошу вас об этом,— отвечала я.— У вас слишком доброе и великодушное сердце, чтобы не оценить такую преданность. Видно, что она полюбила вас и от всей души старается вам услужить.
— Ты права,— говорила тетушка,— я замечаю то же самое. Одно меня удивляет: почему эта девушка не вышла замуж? При такой наружности она вполне могла пленить какого-нибудь богатого молодого человека, и даже высокого ранга; такой девушке нетрудно вскружить голову кому угодно и, может быть, причинить тьму огорчений его семье.
— Да, вы правы,— согласилась я,— но для этого молоденькой Брюнон надо было жить в городе. Вероятно, подобную девушку встретил и мой кузен Дюрсан, на свою беду,— добавила я с самым невинным видом,— а в деревне любая красотка, как бы она ни была хороша, живет точно замурованная и ни для кого не опасна.
На это моя тетушка только пожала плечами и ничего не сказала.
Дюрсан-сын время от времени появлялся вместе с отцом. Их привозила госпожа Дорфренвиль и высаживала в начале аллеи; оттуда они заходили в рощицу, и я проводила с ними несколько минут; в последний раз отец показался мне таким больным, у него было такое бледное, отекшее лицо и глаза такие безжизненные, что я невольно подумала, хватит ли у него сил вернуться к себе, и действительно, я не ошиблась.
— Теперь дело не во мне, милая кузина,— сказал он,— я знаю, что дни мои сочтены; уже год, как я болею, а в последние три месяца у меня началась водянка; ее вовремя не заметили, а теперь уже поздно. Госпожа Дорфренвиль пригласила ко мне врача; в ее доме я окружен самыми нежными заботами, но кажется, остановить болезнь невозможно. Сегодня я заставил себя прийти сюда, чтобы в последний раз просить вас не оставлять мою несчастную семью.
— Если мои заверения не могут вас успокоить,— сказала я,— не моя вина. Не будем говорить о смерти; хотя вы больны и ослабли, но ваше здоровье поправится, когда вы окрепнете духом. Раскройте свое сердце навстречу радости. Моя тетушка так благоволит к госпоже Дюрсан, что не откажет вам в прощении, когда мы во всем признаемся. Этот день уже недалек, может быть, завтра, а может быть, и сегодня вечером мы объяснимся, подходящий случай может представиться в любую минуту. Поэтому не тревожьтесь, самое тяжелое позади. Я пойду, мне нельзя отлучаться надолго, но я пришлю к вам госпожу Дюрсан, она подтвердит справедливость моих слов и скажет, как вы дороги мне, все трое.
«Все трое». Слова эти вырвались у меня непроизвольно, и я покраснела — покраснела потому, что юный Дюрсан был тут же. Пожалуй, я не выразилась бы так о двух первых, если бы он не был третьим.
Молодой Дюрсан, стоявший подле своего отца в глубокой печали, при этих слова склонился к моей руке и поцеловал ее; в его порыве чувствовалось нечто большее, чем простая благодарность, которая была всего лишь предлогом, но мне не следовало это замечать.
Все же я встала в смущении и отняла свою руку. Отец тоже хотел из учтивости встать, чтобы проститься со мной но то ли он был слишком взволнован нашим разговором, то ли устал от прогулки, но с ним вдруг случился сильный приступ удушья, и ему пришлось сесть на прежнее место Вид у него был такой, будто он умирает.
Жена его, вышедшая к нам из замка, бросилась на крики сына, которых, к счастью, никто, кроме нее, не слышал. Я вся дрожала и, едва стоя на ногах от страха, поднесла к лицу больного флакон с нюхательной солью; наконец удушье немного отпустило его, и когда госпожа Дюрсан подбежала, ему уже стало лучше, но нечего было и думать, что он сможет пройти пешком до кареты госпожи Дорфренвиль и перенести дорожную тряску, рассчитывать на это не приходилось, и он сам сказал, что у него не хватит сил.
Его жена и сын, оба бледные как смерть, растерянно смотрели на меня и спрашивали: «Что делать?» Тогда я решилась.
— Раздумывать не о чем,— ответила я,— остается одно: поместить господина Дюрсана в замке, пока тетушка занята с госпожой Дорфренвиль; я позову людей, чтобы его перенесли на руках.
— В замок! — воскликнула его жена.— О мадемуазель, тогда мы пропали.
— Нет, нет, не беспокойтесь ни о чем,— сказала я,— я беру это на себя.
Мне было ясно, что в любом случае мое решение сулит нам благоприятный исход.
Больной, вернее — умирающий Дюрсан, которого нужда и болезни изменили до неузнаваемости, не будет отвергнут матерью, когда она увидит его в таком состоянии — это уже не тот сын, которого она решила никогда не прощать.
Словом, я побежала в дом, позвала двоих слуг, и те, поддерживая больного с двух сторон, отвели его в небольшое помещение в нижнем этаже, которое я приказала отпереть. Мой кузен был так слаб, что по дороге пришлось несколько раз останавливаться, чтобы дать ему передохнуть. Я велела уложить его в постель, не сомневаясь, что долго он не протянет.
В тот день почти вся тетушкина челядь куда-то разбрелась. При нас было всего трое или четверо слуг, и в их присутствии госпожа Дюрсан-младшая, по моему совету, сдерживала свою печаль; ведь они могли догадаться лишь о том, что молодой человек — сын больного, но это не выдавало им нашей тайны, и мне вдруг пришла в голову новая мысль.
Состояние господина Дюрсана было безнадежно; он с трудом выговаривал слова. Необходимо было причастить его и соборовать, не теряя времени,— он сам об этом просил. Но как призвать в дом священника без ведома тетушки? К тому же я боялась, что он умрет, так и не простившись со своей матерью; взяв все это в соображение, я решила прежде всего уведомить тетушку о том, что в ее доме приютили умирающего больного.
