Мы же с вами почти соотечественники. Да, откройте окно, здесь очень душно, а ночь так прекрасна, — вздохнула принцесса с легким воркованием в голосе.
Он открыл окно. Действительно, ночь была великолепной, блеск звезд отдавал серебром. Приятные запахи из парка проникали в комнату. Затылком, плечами, спиной он чувствовал взгляд принцессы, острый, как укол иглы.
— Напомните мне ваше имя, — прошептала она так близко от него, что он вздрогнул.
Должно быть, она встала с кресла, подошла к нему. Терпкий запах гвоздики смешивался теперь с благоуханием сада.
Он мужественно, превозмогая себя, обернулся, прямо перед ним были ее сверкающие глаза, влажный рот и окутанная белым фигура. Ее Высочеству было так жарко, что она скинула халат.
Почва все более ускользала из-под него, но уже в другом направлении. Стараясь изо всех сил сохранить подобие приличия, Жиль ответил в поклоне:
— Шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, к услугам вашей…
— Не это, другое имя, каким вас называют женщины.
— Мать мне дала имя Жиль, — ответил он, даже сам удивленный своим ответом.
Наверное, чувство крайней опасности заставило его искать защиты в этом воспоминании о суровой Мари-Жанне Гоэло, которая против своего желания когда-то дала ему жизнь. Однако Мария-Луиза была далека от того, чтобы понять, чем была мать для этого красивого молодого человека.
— Какое красивое имя, — проворковала она, учащенно дыша. — Ваша мать была женщиной со вкусом, шевалье… Но вам не душно? Эта форма, в ней же жарко! Снимите же мундир, вам будет лучше.
Каким бы странным ни был приказ, тем не менее он был отдан, а за ним чувствовался совершенно другой. Исполняя этот, Жиль подумал, что сейчас надо будет, для поддержания чести его имени, его страны, совершить не совсем обычный подвиг, а именно: заняться любовью с женщиной, которую он не желал. Но тело этой женщины было, в конце концов, достаточно приятным, чтобы это желание пришло, ведь для любовных игр его не нужно было понукать.
Прежде чем Мария-Луиза успела еще что-либо сказать, он поднял ее, понес к постели, небрежно бросил на нее принцессу, разодрал надвое ночную рубашку, не обращая ни малейшего внимания на украшавшие ее драгоценные миланские кружева, а затем прильнул к принцессе, обнял и принялся ласкать рукой ее обнаженное тело, дрожавшее от желания. Она обвилась вокруг него, как вьюн, прильнула губами к его губам с такой страстью, что зубы их столкнулись.
У него возникло впечатление, что какой-то спрут высасывает из него все его дыхание, но губы принцессы были очень умелыми, и очень скоро его собственное тело возгорелось желанием. Он хотел отстраниться от нее, чтобы освободиться от оставшейся одежды, но она удержала его с невероятной силой, прохрипев:
— Не снимай сапог! Мне всегда хотелось, чтобы меня изнасиловал грубый солдафон при разграблении города.
До того как Жиль полностью утонул в этих страстных плотских играх, он успел удивленно подумать, что мечты принцесс бывают подчас очень уж неожиданными.
«Разграбление города» продолжалось добрых три часа. Эти часы были, пожалуй, самыми утомительными в жизни бретонца. В первый раз он имел дело с настоящей нимфоманкой, и он обнаружил, что любовный аппетит разбуженной Марии-Луизы был просто ненасытен.
Тем не менее он с честью поддержал репутацию француза и даже удостоился похвал, а когда новый любовник принцессы получил наконец приказ вернуться на свое место, Мария-Луиза, расцветшая и радостная, прошептала, потягиваясь в разгромленной постели, похожая на счастливую кошечку:
— Ты же не будешь на дежурстве следующую ночь. Приходи в полночь в павильон Исла в саду.
Я к тебе приду.
— В полночь? Это же невозможно! Как вы сможете выйти? Вас же запирают. А потом, наследный принц, ваш супруг, может прийти к вам. И павильон довольно далеко от дворца.
Мария-Луиза рассмеялась:
— Именно поэтому я его и выбрала. А что до других возражений, то послушай хорошенько: во-первых, я сплю одна, если я этого хочу. Во-вторыx, мои дуэньи спят самым крепким сном благодаря Фьяметте, которая за этим следит. Она мне предана телом и душой, она со мной со времени Пармы, там живет ее отец-аптекарь. Уходи быстрей и не слушай никаких придворных сплетен. Сегодня вечером я скажусь больной, впрочем, и в последующие тоже. Мой супруг боится болезней, как огня.
Жиль уже уходил, когда она соскочила с постели, обвила его шею своими руками, прильнула к нему всем телом и с жадностью поцеловала.
— Не забудь! Сегодня в полночь! Ни на секунду позже. Это и так ужасно долго.
Когда Жиль вышел из этой жаркой комнаты и увидел Фьяметту и свою прихожую, то почувствовал облегчение. Там царила умиротворяющая тишина, особенно приятная после еще звучавших в его ушах рычаний Марии-Луизы, этой взбешенной львицы. Единственным, о чем он сожалел, было то, что он не мог зажечь трубку — в часы дежурства курение было строго запрещено. Он удовольствовался тем, что устроился поудобнее в надежде скоротать остаток ночи. В конце-то концов, он даже и не представлял себе, что она будет такой приятной.
Однако последующие дни начали окрашиваться для молодого гвардейца в тоскливые тона, близкие к кошмару. В то время как Мария-Луиза в постели, окруженная врачами, монахами, старыми герцогинями, играла в болезнь, как можно больше спала, чтобы набраться новых сил, дни Жиля протекали в ужасном темпе.
В то время, когда он не был на дежурстве, он находился у себя с Понго или же бродил по огромному парку, не находя никакой возможности даже на один день выехать из Аранхуэса, он опасался, что не сможет вернуться вовремя, чтобы прийти к принцессе Астурийской, и вынужден был, как она выражалась, «проводить дни в ожидании сладостей ночи».
Каждую ночь в павильоне на берегу реки Таж, где он должен был ожидать в полной темноте, повторялась одна и та же сцена: хорошо смазанная дверь бесшумно открывалась, появлялся силуэт женщины, одетой в черный плащ камеристки, затем дверь так же бесшумно затворялась.
— Ты здесь? — шептал осторожный голос.
— Да.
Слышалось шуршание одежды, затем Мария-Луиза, совершенно обнаженная, стонущая от страсти, бросалась в его объятия и вовлекала его в этот невероятный ураган, из которого он каждое утро выходил опустошенным, морально во всяком случае, поскольку физически его крепкое сложение и мужские потребности оставались на высоте и соответствовали желаниям его царственной любовницы.
Мало-помалу он начал ненавидеть ее за этот ненасытный и постоянный голод, который она испытывала к нему. Жалость первой ночи угасла перед эгоизмом этой женщины, которую нисколько не заботила жизнь, которую он вел в дневные часы. Для достижения своих целей она так искусно пользовалась любовной наукой, что ей позавидовала бы любая продажная цыганка. Это была страшно жестокосердная женщина, и с ней Жиль опускался в такую бездну преисподней, что временами ему казалось, что он уже никогда не увидит света. Их объятия превращались в какую-то ожесточенную беспощадную борьбу, в которой каждый стремился затушить силу и страсть другого. И Жиль уже не без опасения задавался вопросом: чем же это закончится.
