У статуи были очень короткие, как у юноши или рабыни, мраморные волосы, и Артемидор покупал для нее роскошные парики, ибо ему нравилось перебирать эти пряди во время страстных объятий.
Шли годы, любовь Артемидора не иссякала, и если Мавсаний иногда думал о том, что его господин не иначе как околдован, то Артемидор был в восторге от этого колдовства.
Уходя от мраморной красавицы, он знал, что увидит ее во сне. Он любил эти сны, потому что в них женщина оживала, прижималась к нему, заключала его в объятия, целовала, называла ласковыми именами, а его плоть глубоко проникала в нежное, жаркое лоно и бурно извергалась там… и возлюбленная разделяла его пыл и его восторг.
Иногда, забывшись, Артемидор просил статую, чтобы она обняла его, и был настолько безумен в снедавшей его страсти, что ему всерьез казалось, будто он чувствует легкие касания ее рук на его спине. Иногда он просил поцеловать его — и тогда чудилось, будто каменные уста отвечают ему…
Прежде, бывало, Артемидор задумывался над тем, кто — боги или люди — изваяли это совершенное женское тело. Ему приходилось видеть в древних храмах или прямо при дорогах изделия ваятелей давно минувших времен. Они были несравненно более неуклюжими и безыскусными, чем произведения знаменитых Каллимаха, Фидия, Лисиппа или Праксителя! Обожаемая им статуя принадлежала к временам, бесспорно, древним, но при этом была изваяна с невероятным мастерством и тонкостью.
Возможно, она являлась творением Эндоя, ученика баснословного мастера Дедала. В Афинах Артемидор видел работы Эндоя: их отличали изумительная точность линий и редкостное мастерство, придающее лицам и телам не застывшую монументальность, а ощущение движения, остановленного лишь на миг. Говорили, именно Эндой некогда создал статую Артемиды Эфесской, стоявшую в храме, уничтоженном Геростратом. По рассказам современников, она была изваяна из кедра, затем позолочена — и поражала своим совершенством.
Однако Артемидор предпочитал думать, что его возлюбленная (он так и звал ее — Агапи, Любовь) создана теми же силами, которые некогда призвали к жизни олимпийских богов. Может быть, она была ореадой, нимфой гор, обитательницей Акрокоринфа[28], которая в незапамятные времена спустилась в пещеру — да и заснула там зачарованным сном.
Впрочем, чаще всего Артемидор ни о чем таком не думал, а шел к статуе с тем же ощущением, с каким всякий мужчина идет к своей женщине.
Сейчас он жаждал слиться с ней, как никогда раньше… вино туманило голову, но воспламеняло тело и пробуждало неистовое желание.
Артемидор оставил факел в светце, укрепленном на стене. Он любил, когда в пещере воцарялся легкий полумрак, в котором тело возлюбленной словно бы светилось, казалось живым и теплым. В отблесках далекого пламени искрилась дивная ткань, прикрывавшая ее манящие формы; сверкали камни драгоценного ожерелья и браслетов, унизывавших нежные руки.
Артемидор потянул на себя ткань, готовясь насладиться совершенством линий любимого тела.
В это мгновение факел вдруг затрещал и погас.
Артемидор хотел кликнуть Мавсания, чтобы тот принес новый факел, но словно онемел. Странный аромат коснулся его ноздрей… Он никогда не натирал мраморное тело любимой благовониями, потому что их резкий запах раздражал его чувствительное обоняние и как бы уравнивал Агапи с теми пошлыми созданиями, которые беспрестанно домогались Артемидора и надоедали ему своими приставаниями.
Наверное, этим ароматом была пропитана индийская ткань, странно, что он не заметил этого раньше! Впрочем, запах его ничуть не раздражал, а еще сильнее взволновал. Ноздри его затрепетали.
Артемидор сдернул ткань и прижал к лицу.
Странно — запах исчез.
Отбросил ткань в сторону — запах возобновился, пряный и манящий.
Почему-то показалось, что он исходит из межножья мраморной любовницы…
Артемидор почувствовал, что его желание становится почти невыносимым. И вновь, как это часто бывало, он мысленно вознес молитву Афродите, чтобы хоть однажды, хоть ненадолго наполнила жизнью чресла и губы возлюбленной, чтобы откликнулась на его мольбу, как некогда откликнулась на мольбу Пигмалиона — и оживила для него Галатею…
Он низко склонился на статуей и прошептал, как шептал не раз:
— Поцелуй меня…
Затем коснулся губами ее губ — и сердце его замедлило свой бег, когда губы Агапи дрогнули — и ответили ему!
Он понимал, что это всего лишь сладкий самообман — некое подобие его горячечных снов, что этого просто не может быть, — однако всем существом своим отдался наваждению. Он уже ощущал объятия нежных рук и ощутил, как лоно любимой раскрылось для его вторжения… О боги, о Афродита, насколько же превзошла реальность самые сладостные его сновидения!
Артемидор с мучительным и враз благодарным стоном изверг семя в это раскаленное лоно — и, едва переведя дух, ощутил новый прилив желания.
Точно так же было в ту первую ночь, когда он совокуплялся со статуей.
О да, сейчас все было как в первый раз!
Ни одна мысль более не посещала голову Артемидора. Он весь превратился в сгусток беспрестанно воскресающего желания — и его постоянного удовлетворения.
Раз за разом он овладевал покорным — и в то же время жарко отвечающим ему телом, гоня от себя прочь любые сомнения, не позволяя себе предаться даже мимолетным размышлениям, гоня их, как врагов, и самым лютым из них была трезвая мысль: «Этого не может быть!», изредка вспыхивавшая где-то на обочине помраченного страстью рассудка подобно тому, как вспыхивает огонь маяка, пытаясь направить заблудившийся корабль на верный путь.
Этого не могло быть, да, но это все же было! Афродита ответила на его мольбы, вот и все. Если Галатея могла сойти к Пигмалиону с пьедестала и даже родить ему детей, то почему однажды не могли наполниться огнем каменные губы его любимой, каменные руки не могли сделаться враз такими нежными и сильными, а каменное лоно не могло впустить в себя жаждущее естество?!
О, это лоно… волшебное, божественное лоно…
Конечно, волшебное, божественное! Ведь смертная женщина не могла обладать такой властью над желанием Артемидора, не могла по своей воле ускорять или замедлять приход его наслаждения!
О эти губы, конечно, волшебные, божественные… они порхали по его телу, ласкали, целовали — и стоны Артемидора переходили в крики блаженства столь острого, что оно казалось мучением.
Наконец он лишился сил и уснул в объятиях нежных рук и гладких, словно шелк, ног, обхвативших его поясницу, уснул посреди поцелуя — и не слышал, как приблизился Мавсаний и раскинул на полу ковер.
