не хочу о женитьбе! Во Франции меня ждет молодая, красивая, щедрая и любящая женщина, которая продала свои драгоценности ради того, чтобы мне помочь. Вот ее я и хочу увидеть вновь. И никого другого, и уж точно не эту дикарку.
Это было чистой правдой. С тех пор как, покинув свой остров, расположенный на другом конце мира, он с таким трудом возвращался назад, к цивилизации, и лишь мысли об Адриенне поддерживали его. Закрывая глаза, он возвращался в эту ароматную, обволакивающую тишиной комнату, где за невесомыми покровами широкой кровати ждала его удивительнейшая женщина, пленившая его разум и сердце. О да, увидеть ее снова, и видеть как можно чаще, утешить ее, убедить, повторять ей еще и еще, что он любит лишь ее одну! Письма Адриенны, обернутые в клеенчатую материю, были единственным сокровищем, которое он взял с собой, оправляясь в путь по холодному Балтийскому морю. Куда меньше ему хотелось увидеть отца, который едва ли его любил и для которого он был лишь пешкой на шахматной доске жизни, то и дело сотрясаемой разнообразными неурядицами, вызванными им самим и ненавистью Флеминга.
Для него все было решено. Во Франции его ждала не только Адриенна, но и полк. Отныне и впредь он будет служить юному королю Франции, и только ему. В конце концов, разве король не женат на полячке? К тому же по пути можно будет нанести визит матери, от которой давно не было новостей.
Погода стояла отвратительная — постоянные снежные бури, злые ветры и скользкие дороги. Морицу на какое-то время пришлось остановиться в Дрездене, у этого теплого очага, где все старались задержать его и убедить попытаться сблизиться с Августом II. Король пока еще находился в Варшаве, но должен был вернуться в Дрезден по случаю карнавала, его любимого праздника... Поэтому Мориц пребывал в хорошем настроении, а так как он был привязан к Констанции и любил теплую семейную атмосферу, которую она умела создать вокруг себя, примирение должно было непременно состояться.
Однако Мориц быстро начал терять терпение. Хоть такая суровая зима и не способствовала быстрой доставке почты, но отсутствие новостей из Кведлинбурга тревожило его. И, как оказалось, не без причин: едва погода улучшилась, а снег немного спал, ему пришло сразу два письма от Амалии фон Левенгаупт: в первом сообщалось, что Аврора заболела, а во втором — что ей стало хуже, и, если он хочет застать мать живой, ему стоит поторопиться. Это последнее письмо было написано четыре дня назад. Почувствовав, как тоска сжимает его сердце, Мориц вдруг осознал, как сильно любит свою мать. Однако к этому горю примешивалось и некоторое недоверие — она всегда была красива, даже несмотря на несколько седых прядей, которые, кстати, ей очень шли, так изящна, так полна жизни... Разве она могла умереть? Амалия написала, что мать очень плоха... Но это же не значило, что она... Нет, невозможно было отнести этот ужас к Авроре фон Кенигсмарк/
Уже через час после получения злосчастного письма Мориц, а вслед за ним и Бове верхом мчались к Кведлинбургу. Экипаж сильно замедлил бы их передвижение, тогда как лошади могли проехать везде. Через двое суток этого изнуряющего путешествия, прерываемого лишь остановками на почтовых станциях, чтобы сменить лошадей и проглотить что-нибудь горячее, они, наконец, спешились у главного входа древнего аббатства, настоятельницей которого была его мать. Когда доложили об их приезде, навстречу им выбежала графиня Амалия фон Левенгаупт, облаченная в траур. Плача, она бросилась в объятия своего племянника и сжала его так сильно, что он мог слышать удары ее сердца. Его собственное сердце сжалось:
— Я приехал слишком поздно, не так ли?
— Она уже два дня в склепе. Я все расскажу, но сначала тебе надо согреться и поесть. Ты весь мокрый... Да и твой слуга выглядит не лучше.
Конюх взял лошадей и их немногочисленный багаж, а они направились к дому Авроры. Служанка отвела Бове на кухню, а Амалия пригласила Морица в красивую гостиную, где ему был знаком каждый пред-
мет, каждая мелочь. Огонь потрескивал в белой фаянсовой печи, в маленьких керамических чашах плавали распустившиеся синие гиацинты, источая приятный лесной аромат, который так любила Аврора. Все было именно так, как он помнил, и можно было даже поверить, что вот-вот войдет его мать, сядет у своего любимого вышивального станка и примется перебирать разноцветные шелка, которые словно только и ждали прикосновения ее нежных рук. На спинке кресла висел шарф из белой шерсти, в которой она куталась, когда становилось холодно. Мориц взял его, уткнулся в него лицом и упал в кресло, оплакивая мать, которую любил так сильно, но которой об этом ни разу не сказал.
— Как это случилось? — спросил он. — Ведь болезнь, от которой она страдала, не была серьезной? Ей же не было и шестидесяти!
— Ее болезнь оказалась серьезнее, чем все думали. Но она была слишком гордой, чтобы показывать это. Даже мне! Ульрика одна знала об этом и доверила мне этот секрет лишь в ее последний час. В конце она очень сильно страдала, несмотря на зерна опиума, которые монастырский аптекарь подмешивал ей в молоко. И еще в эти дни она так волновалась за вас! Это курляндское приключение было...
— Не говорите мне, что она не гордилась, когда меня избрали герцогом Курляндским!
— Конечно, она гордилась. Но при этом она очень волновалась, зная вашу склонность к красивым женщинам... И зная, как выглядит Анна Иоанновна. Эти русские невозможны, в самом деле! А сейчас ты хочешь отдохнуть или увидеть свою мать?
— Увидеть ее? Но не вы ли сказали мне, что уже слишком поздно?
— Чтобы поцеловать ее, да, но пойдем со мной, и ты поймешь...
Она привела его в церковь, пустую в тот час, а потом проводила вниз, в склеп, где находились гробницы канонисс. Мориц застыл перед потрясающим зрелищем, открывшимся перед ним: помещение было освещено несколькими свечами, и его мать лежала там, и ее было хорошо видно сквозь прозрачный гроб. Она была одета в роскошное платье из голубого дамаска, украшенного английскими воланами. В дрожащем пламени свечей сверкали бриллианты на ее шее, в ушах, на груди, запястьях и пальцах. Смерть, пройдясь по ней, стерла следы страдания, болезни и даже возраста: белые пряди волос выглядели словно украшение, и Аврора, казалось, просто спит, как принцесса из сказки Шарля Перро.
— Ни один принц не придет разбудить ее, — прошептал за спиной
