– А что, Груша, тебе с ним хоть хорошо ли? – с любопытством спросила Лиза, так и не дождавшись продолжения разговора про Софью Павловну.
– Хорошо, конечно, – Груша истово кивнула. – Как же может быть нехорошо?! С ним-то?!
– И что? Перед глазами все плывет? – настойчиво уточнила Лизавета, словно ожидая от подружки немедленного подтверждения: «да, мол, плывет». – И ровно дымкой все какой-то подергивается… И словно ангелы, ангелы поют все громче – так? И как бы по лестнице с ним бежишь, все выше и выше… И больно, и сладко все сильней и сильней. А после – совсем невмочь, и себя уж окончательно теряешь, и тут свет такой ослепительный, после которого, кажется, что уж ничего совсем не будет… А потом, когда очнешься, тепло, и нежно, как будто мама колыбельную поет. Так?
Груша слушала в некотором ошеломлении. Она явственно понимала, что Лиза описывает свои ощущения, испытанную ею когда-то страсть… К кому? Неужели к прилизанному на прямой пробор приказчику Кузьме, ее законному жениху?! Ладно! Но что ж это такое она говорит? Ничего подобного ни Груша, ни Лаура никогда не испытывали… И здесь Лиза ее обскакала?!..
Более всего стало отчего-то жаль не себя, а Гришу. Значит, если бы он полюбил не ее, а вот хоть Лизавету, так у него тоже стало бы вот так… сверкающая лестница, пение ангелов… И у Софьи Павловны, небось, с Тумановым…
Как-то Груше случилось увидеть их вдвоем на галерее в Доме Туманова. Она глядела на них из потайного места, и они ее не замечали. Софи и Туманов стояли врозь и даже не касались друг друга. Потом она что-то сказала ему, он не ответил, она капризно притопнула ногой, но… Они смотрели! Смотрели друг на друга сквозь весь мир, как сквозь прозрачное стекло. Казалось, встань сейчас между ними Груша или хоть толстая Дашка, они будут также смотреть, не заметив помехи. Леса, горы, года, океан, вся планета раскинься между ними, а они будут… И власть, и смирение, и горечь, и сладость, – все было здесь, в этом взгляде, и, стоя поодаль и не говоря меж собой, они рыдали и хохотали друг у друга в объятиях, прочнее которых не было на земле…
Господи, как же Груша ненавидела их обоих! И любила, пожалуй, тоже…
Но, когда Иосиф Нелетяга окликнул ее, а потом за локоть увел с галереи, ненависть оказалась ближе.
– Ненавижу! – прошипела она.
– Кого? Хозяина? Или Софью Павловну? – грустно уточнил Нелетяга.
– Ее, Софью… – Туманова, действительно, стало вдруг почти жалко.
– Природным ли предрасположением, или Божьим неизъяснимым промыслом, – в своей обычной непонятной манере выразился Иосиф. – Но рождаются иногда на этой земле подлинно свободные люди. Ничто из прежде придуманных устоев не имеет над ними власти. Их участь страшна буквально с младенческих пелен, ибо ничего ужаснее одиночества посреди людей не может случиться с человеком. Чаще всего они сами, страдая от чувства покинутости, выдумывают свои собственные законы и подчиняются им с рьяностью фанатичной и бескомпромиссной. Тем и спасаются, а также обращением к Богу. Понимаешь ли меня, Лаура? Не обстоятельства гнетут этих людей, а они сами, их собственный выбор… Зачастую из их личных находок большая польза для всего человечества выходит… Слыхала ли о Николасе Копернике? О Вольтере?… Впрочем, о чем я спрашиваю… Между тех, кто служит своей идее, или своему закону, встречаются и иные. Они встают на краю открывшейся им Бездны и бросают ей вызов…
– А что ж Бездна? – Груша не поняла ни слова из сказанного, но, как натура чувствительная, была захвачена драматизмом и напряженностью нарисованной Нелетягой картины.
– Бездна смеется, – неожиданно ответил Иосиф.
– Отчего ж? – нервически передернула плечами Груша.
– Эти люди – ее собеседники. Она рада им и готова делиться с ними до последней возможности…
– Эта Бездна – Дьявол? – замогильным шепотом спросила Груша.
Видение Софи Домогатской, беседующей с… (чур, чур, чур меня!) захватило ее целиком и полностью. Особенно пленительным и ужасным казалось то, что, по утверждению Нелетяги, оба собеседника от души веселились за беседой…
– Господь с тобой, девочка! – Нелетяга мягко обнял Грушу за узкие плечи и подтолкнул к выходу. – Иди и не сердись на меня. Философические бредни вполне утешны для старых меланхоликов, вроде меня, но вовсе противопоказаны впечатлительным девицам. Иди, и Бог тебе в помощь!
В последнюю неделю мая город затопила сирень. Замедленный воздух белых ночей отсвечивал розовым и лиловым, и даже в самых глухих подворотнях, где ни одной травинки не росло, витал ее праздничный легкий дух. Грушенька сирень любила с детства, и в нынешнем буйном цветенье тотчас нашла для себя знак. Только вот какой… худой или добрый? Пока-то все шло слишком уж хорошо. Будто и не по тонкой веточке шли они с Гришей – с каждым шагом ветка все тоньше, качается, уходя из-под ног, и вот она, бездна!.. – а по твердой земле. О свадьбе говорили как о деле решенном. Гриша предложил венчаться в Луге – как только Грушина маменька поправится. Про маменькину болезнь она ему, конечно, соврала. А как иначе? От поездки к его родным еще смогла отговориться (да он и не очень настаивал, понимая, как ее там встретят), но объяснить, почему не хочет везти его к своим… Потому не хочет, что Семушкины родители там, а то и сам он! Ох, да что Семушка. Здесь, на любой улице, за любым поворотом, в любой момент ее могут окликнуть: Лаура!
Однажды так и вышло. Они с Гришей катались на лодке по речке Монастырке, и Гриша рассказывал, как вот здесь, на этом самом месте, начиналось при Петре строительство города:
– …Совсем не в дебрях дремучих. Крепость была – Ниеншанц, да ты ведь наверняка знаешь. И деревни. А вот если представить, что здесь было назад лет так семьсот…
Грушенька кивала, послушно представляя. Вот дикий чухонец: в руке топор, на плечах волчья шкура. А лицо… лицо – Гришино! Этот вот отрешенный, светящийся взгляд: то ли – на нее, то ли – в небеса куда-то… Да брось ты говорить, целоваться-то оно блаже! Если б кто сейчас напомнил Грушеньке, что не так еще давно она совсем не хотела с Гришей близости, полагая ее постылым ремеслом, она бы очень удивилась.
И вот до Гриши дошло наконец, чего от него ждут. И он, прервав речи, положил весла на дно лодки и взял Грушеньку за руки. Лодка закачалась, по темно-зеленой воде побежала быстрая рябь. И в самый тот момент, когда кроме них двоих на свете вроде никого и не осталось, – с высокого берега окликнули пронзительно и удивленно:
– Лаурка?!
Грушенька дернулась, резко отшатнувшись, поглядела – что, откуда? Берег зарос буйной зеленью, она не сразу разглядела в ней пестрое пятно. Пятно задвигалось, стало видно, что это – женщина, машущая рукой:
