Мирно бесѣдовалъ за чайкомъ со своею матерью, съ Надеждой и Машей Иванъ Анемподистовичъ Латухинъ, только что вернувшись изъ лавки, какъ къ нему прибѣжалъ Шушеринъ.
— Прячь Машу! — крикнулъ управитель, вбѣгая въ горницу, запыхавшись и едва дыша. — Немедля ни мало прячь Машу, — сегодня же у васъ обыскъ будетъ!
Латухинъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и уронилъ на полъ росписное съ золотомъ блюдечко, облившись горячимъ чаемъ. Женщины вскрикнули и заплакали.
— Не до реву теперь, не до слезъ! — обратился къ нимъ Шушеринъ. — Не медля отправляйте куда-нибудь Машу, а то схватятъ ее...
— Батюшки, да что же это такое? — воскликнула старуха Латухина, всплеснувъ руками. — За что же мы погибать то должны?... Что случилось то, батюшка вы мой?
— Послѣ, послѣ узнаете, а теперь Машу спасайте. Одѣвайся, дѣвица, не медля ни минуты и бѣги куда-нибудь къ знакомымъ, ночуй тамъ, живи, пока не извѣстимъ тебя...
— И Надюшѣ надо бѣжать? — дрожащимъ голосомъ спросилъ Латухинъ.
— Не надо, она за племянницу вашу Марію сойдетъ, какъ Маша сошла за нее. Живо отправляйте Машу, живо!...
Надя и старуха Латухина бросились снаряжать Машу, чтобы отправить ее въ Рогожскую къ родственникамъ, а Шушеринъ, въ изнеможеніи опустившись на стулъ и вытирая лобъ клѣтчатымъ фуляровымъ платкомъ, принялся разсказывать Ивану Анемподистовичу все дѣло.
Все вышло совершенно неожиданно для Шушерина: „на каждаго мудреца довольно простоты“, — говорилъ теперь онъ. Онъ разсчитывалъ, что Маша не понравится Павлу Борисовичу, и, какъ мнимая Надежда, получитъ вольную немедленно. Вышло не такъ, но и тогда Шушеринъ не испугался и не струсилъ. Онъ устроилъ побѣгъ Маши и полагалъ, что дѣло о ней пойдетъ, какъ и въ бывавшихъ до сихъ поръ случаяхъ побѣга, обычнымъ порядкомъ, то есть черезъ него, Шушерина. Пока судъ да дѣло, пока переписки, отписки, донесенія и справки, Шушеринъ успѣетъ склонить барина дать вольную Надеждѣ: все зависитъ отъ случая, отъ доброй минуты, отъ того, чтобы попасть къ барину, что называется, „въ часъ“, но Шушеринъ опустилъ изъ виду то обстоятельство, что горячій, вспыльчивый и своенравный Павелъ Борисовичъ терпѣть не могъ лжи, „подвоха“, игры въ темную. „Укради, возьми взятку, наживи, но скажи мнѣ!“ — часто говаривалъ Павелъ Борисовичъ. Чистосердечно покаявшагося раба онъ прощалъ иногда и за очень большую вину, жестоко наказывая и за малую, если рабъ обманывалъ барина, продавалъ его или не умѣлъ цѣнить барской милости. Эти черты характера Павла Борисовича были хорошо извѣстны Шушерину и случалось, что управитель выпрашивалъ вольную какому нибудь богатому мужику или разжившемуся на оброкѣ дворовому, говоря, что отпускаемый на волю „благодаритъ“ его, Шушерина, золотыми часами, серебрянымъ сервизомъ, деньгами, дорогою шубой и тому подобное. Баринъ смотрѣлъ на подарокъ, полученный Шушеринымъ, шутя называлъ его „воромъ“ и дѣлалъ по его. Въ данномъ случаѣ Шушеринъ поступилъ бы такъ же, можетъ быть, но онъ боялся показать Павлу Борисовичу Надю и придумалъ „комедь“. „Комедь“ не удалась и надо было умѣло, ловко расхлебать заварившуюся кашу. Шушеринъ успокоилъ, какъ могъ, старуху Латухину и принялся развивать передъ нею и передъ Иваномъ Анемподистовичемъ планъ своихъ дѣйствій, когда Маша удалилась въ сопровожденіи стряпухи къ родственникамъ.
Планъ былъ таковъ: дѣвушку у Латухина не найдутъ, Надя будетъ выдана за родственницу Машу, и приставу въ голову не придетъ, что эта Надя, хладнокровно вышивающая въ пяльцахъ, есть та самая бѣглая крѣпостная дѣвка, которую разыскиваютъ. Приставъ извѣститъ помѣщика бумагой, что въ указанномъ мѣстѣ бѣглой нѣтъ, и розыски пойдутъ своимъ чередомъ, „долгимъ порядкомъ“, то есть начнется переписка съ исправниками, со становыми, пойдутъ „публики“ въ „Сенатскихъ Вѣдомостяхъ“ и такъ далѣе, а въ это время Шушеринъ успѣетъ склонить барина дать вольную, ибо все зависитъ отъ часа. На великое благо Латухина Павелъ Борисовичъ влюбился въ Коровайцеву и думаетъ увезти ее, — это Шушерину извѣстно, — если онъ увезетъ ее, будетъ обладать ею, такъ нечего и сомнѣваться, что Надя будетъ отпущена на волю: въ періодъ влюбленности Павелъ Борисовичъ вниманія не обращаетъ на своихъ крѣпостныхъ красавицъ, даже хоръ въ это время живетъ въ загонѣ, даже красавица Наташа не видитъ ясныхъ очей своего барина и попадаетъ въ цѣпкія руки Матрены, находится въ опалѣ и терпѣливо ждетъ перемѣны въ баринѣ.
Все это успокоило Латухиныхъ, и старушка плакала больше по бабьей привычкѣ „повыть“, чѣмъ по необходимости. Надя, блѣдная, но покойная по наружному виду, сидѣла въ своей свѣтлицѣ за пяльцами. Одѣтая въ кисейное платье, выхоленная, „манерная“, она совсѣмъ не была похожа на дворовую дѣвку и представляла собою образцовый типъ купеческой дѣвицы изъ очень зажиточнаго дома. Паспортъ Маши, со стереотипными примѣтами, вродѣ: носъ прямой, подбородокъ круглый, глаза обыкновенные, лицо чистое — совершенно подходилъ къ ней.
— Не бойтесъ, говорю вамъ, не бойтесь! — повторялъ Шушеринъ. — Ежели мы промахнулись немного, такъ это бѣда поправимая, все въ нашихъ рукахъ.
Съ мольбою смотрѣлъ на него Латухинъ, страдая невыносимо. Старуха мать рвала на части его сердце, говоря сквозь слезы:
— Отъ какихъ невѣстъ отказывался, какими дѣвушками брезговалъ, а теперь на вотъ поди, какое горе на домъ нашъ накачалъ! Отъ одного срама да отъ ужасти въ гробъ сляжешь.
Полиція придетъ, обыскъ будутъ дѣлать... Немудрено и до тюрьмы дойти съ такими дѣлами... А найдутъ ежели Надежду, схватятъ? Что въ тѣ поры будетъ съ тобой? Я, и то привыкла къ ней, полюбила ее, мнѣ и то тяжко будетъ, какъ схватятъ ее, поведутъ, какъ узнаю я, что холопы барскіе на конюшнѣ либо въ застольной терзать ее будутъ, тѣло бѣлое рвать, а потомъ въ деревню, въ скотницы, на муку, на потѣху какой нибудь бабы пьяной отдадутъ!..
— Маменька, не терзайте вы меня такими рѣчами! — вскрикивалъ Иванъ Анемподистовичъ, хватаясь за голову. — Легче мнѣ побои тяжкіе перенести, чѣмъ рѣчи эти! Не терзайте вы и себя, на Господа Милосердаго надѣйтесь. Доведись до чего нибудь такого, такъ я самъ къ барину пойду, въ ноги ему упаду, вымолю Надюшу. Вѣдь человѣкъ же онъ, есть же у него сердце и душа! Господи!
Успокоивъ кое какъ Латухиныхъ и увѣривъ ихъ, что все кончится благополучно, Шушеринъ удалился. Не прошло и получаса послѣ его ухода, какъ грозная вѣсть — „полиція нагрянула!“ — пролетѣла по дому. Надо вообразить живущимъ себя въ ту пору, чтобы понять весь ужасъ обитателей мирнаго купеческаго дома, навѣщеннаго полиціей, да еще въ лицѣ такого грознаго представителя ея, какимъ былъ Лихотинъ. Все замерло отъ ужаса, все дрогнуло и попряталось по угламъ и щелямъ. Старуха Латухина пала передъ иконами въ своей горницѣ; Иванъ Анемподистовичъ стоялъ въ залѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ; какъ мраморное изваяніе сидѣла красавица Надя въ своей свѣтлицѣ за пяльцами, схватившись руками за ихъ раму и не дыша, не двигаясь ни единымъ членомъ, близкая къ обмороку.
