— Маменька, не терзайте вы меня такими рѣчами! — вскрикивалъ Иванъ Анемподистовичъ, хватаясь за голову. — Легче мнѣ побои тяжкіе перенести, чѣмъ рѣчи эти! Не терзайте вы и себя, на Господа Милосердаго надѣйтесь. Доведись до чего нибудь такого, такъ я самъ къ барину пойду, въ ноги ему упаду, вымолю Надюшу. Вѣдь человѣкъ же онъ, есть же у него сердце и душа! Господи!
Успокоивъ кое какъ Латухиныхъ и увѣривъ ихъ, что все кончится благополучно, Шушеринъ удалился. Не прошло и получаса послѣ его ухода, какъ грозная вѣсть — „полиція нагрянула!“ — пролетѣла по дому. Надо вообразить живущимъ себя въ ту пору, чтобы понять весь ужасъ обитателей мирнаго купеческаго дома, навѣщеннаго полиціей, да еще въ лицѣ такого грознаго представителя ея, какимъ былъ Лихотинъ. Все замерло отъ ужаса, все дрогнуло и попряталось по угламъ и щелямъ. Старуха Латухина пала передъ иконами въ своей горницѣ; Иванъ Анемподистовичъ стоялъ въ залѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ; какъ мраморное изваяніе сидѣла красавица Надя въ своей свѣтлицѣ за пяльцами, схватившись руками за ихъ раму и не дыша, не двигаясь ни единымъ членомъ, близкая къ обмороку.
Поставивъ у воротъ двухъ „хожалыхъ“, приставъ вошелъ во дворъ и поднялся по лѣстницѣ, сопровождаемый квартальнымъ, двумя „подчасками“ изъ евреевъ-кантонистовъ[9] и лакеемъ Скосырева. Громыхая громадными тяжелыми ботфортами, въ шляпѣ трехуголкѣ, надѣтой „съ поля“, то есть поперегъ, какъ тогда носили, въ плащѣ, накинутомъ поверхъ мундира, вошелъ Лихотинъ въ залу, держась лѣвою рукой за эфесъ длинной шпаги, а правую засунувъ за бортъ мундира. Чуть не до низкаго потолка касался головою громадный Лихотинъ; рябоватое лицо его багроваго цвѣта было чисто выбрито и только на щекахъ, около ушей, торчали короткіе щетинистые бакенбарды рыжаго цвѣта; густыя брови были сдвинуты, и изъ-подъ нихъ грозно и пытливо смотрѣли косые глаза, умѣющіе видѣть лучше любыхъ некосыхъ и приводившіе въ дрожь самыхъ смѣлыхъ людей.
— Ты купецъ Иванъ Анемподистовъ Латухинъ? — грозно спросилъ приставъ хриплымъ басомъ, хотя зналъ Латухина хорошо, какъ своего обывателя, какъ усерднаго и хорошаго данника.
— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, я, — довольно покойно отвѣтилъ Латухинъ, совладѣвши съ собою.
— По показанію дворянина, гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева, у тебя въ домѣ находится крѣпостная дѣвка его, Скосырева, Надежда, гдѣ она?
— Таковой у меня въ домѣ, ваше высокоблагородіе, нѣтъ и не было.
— Лжешь! — крикнулъ Лихотинъ. — По глазамъ вижу, что лжешь. Вѣдомо ли тебѣ, что за укрывательство и пристанодержательство бѣглыхъ подвергаешься ты уголовной отвѣтственности по всей строгости законовъ и что отвѣтственность сія весьма тяжкая?
— Сіе мнѣ, сударь, вѣдомо.
— Ну, ладно, помни это. Веди по всѣмъ горницамъ, по всѣмъ закуткамъ и уголкамъ.
— Извольте жаловать за мною, сударь.
Приставъ, сопровождаемый своею свитой, пошелъ по комнатамъ. Въ опочивальнѣ старушки, гдѣ его встрѣтила съ низкими поклонами Латухина, онъ перерылъ все, даже въ платяной шкафъ заглянулъ. Поднялись и въ свѣтелку. Съ любопытствомъ и особымъ вниманіемъ посмотрѣлъ Лихотинъ на Надю, которая шила въ пяльцахъ, низко опустивъ голову.
— Это кто? — спросилъ онъ Латухина.
— Родственница наша, дѣвица сиротка Марія, Маша, ваше высокоблагородіе.
— Паспортъ оной дѣвицы имѣешь?
— Имѣемъ, сударь.
— Покажи!
Латухинъ сбѣгалъ внизъ и принесъ паспортъ Маши. Мелькомъ взглянулъ Лихотинъ на паспортъ и возвратилъ его Латухину.
— Не она? — спросилъ онъ у человѣка Скосырева, показывая на Надю.
— Никакъ нѣтъ, не эта, — отвѣтилъ тотъ.
Въ той свѣтелкѣ, гдѣ теперь вышивала Надя, помѣщались обѣ дѣвушки и убрать кровать скрывшейся Маши не пришло никому въ голову. Такъ и стояли обѣ дѣвственныя чистыя кроватки съ горками подушекъ, со стеганными одѣялами, съ ситцевыми пологами. Отъ вниманія Лихотина не ускользнули эти двѣ кровати.
— Ты гдѣ почиваешь, дѣвушка? — ласково спросилъ онъ у Нади, видимо пораженный ея красотой.
— Вотъ здѣсь...
— А эта кровать чья?
— Бываютъ, сударь, гостьи у насъ, изъ родни, — заговорилъ было Латухинъ, но Лихотинъ прикрикнулъ на него.
— Молчать, не у тебя спрашиваютъ!..
— Чья это кроватка то, дѣвушка?
Надѣ не трудно было уже подтвердить слова Латухина.
— Такъ, такъ, — усмѣхнулся Лихотинъ. — А можетъ быть тутъ бѣглая то Надежда и почиваетъ именно, ась? Надежду то спровадили, а кровать то убрать не поспѣли? Вороваты, да не больно... Такъ, что ли, дѣвица прекрасная?
Надя молчала.
— Ну, что съ тобой дѣлать? Повѣрю пока. Сперва вотъ поищу, потомъ поспрашиваю у челяди, а ежели не скажутъ, такъ и у тебя спрошу и ужъ по другому. Тогда заговоришь, все скажешь, ибо у меня есть мѣры понудительныя.
Приставъ обратился къ Латухину:
— Веди въ кухню, въ подвалъ, въ чуланы и не думай, что Лихотинъ не найдетъ. Вы меня, аршинники, знаю я, „Лихомъ одноглазымъ“ прозвали, такъ „Лихо“ я и есть, охъ, „Лихо“ для васъ большое!..
Всѣ отправились въ кухню тѣмъ же порядкомъ.
Лихотинъ произвелъ самый тщательный обыскъ и перерылъ весь домъ, но бѣглой дѣвки гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева нигдѣ не нашелъ.
— Успѣли скрыть куда-нибудь, мошенники, спроворили! — проговорилъ приставъ, выходя на дворъ изъ какого то чуланчика и оглядывая всѣхъ обитателей купеческаго дома, стоявшихъ вокругъ съ выраженіемъ испуга и подобострастія на лицахъ. — Спроворили, анафемы, да не таковъ Лихотинъ, чтобы его одурачить можно. Знаю, что дѣвка была здѣсь, и найду!
Грозный приставъ оглядѣлъ всю челядь Латухина и остановилъ взглядъ на молоденькой бабенкѣ-стряпухѣ, которая особенно тревожно смотрѣла на него и дрожала всѣмъ тѣломъ. Эта бабенка показалась опытному въ дѣлѣ розысковъ приставу наиболѣе удобною, какъ болѣе другихъ трусливая и, очевидно, по молодости лѣтъ, не привыкшая еще къ посѣщенію нежданныхъ гостей.
— У этихъ мордастыхъ разбойниковъ не скоро правды добьешся, — кивнулъ приставъ головою на „молодцовъ“, на работниковъ и на прочую челядь. — Подкуплены, задарены и шкура дубленая, а вотъ эта намъ скажетъ правду-матку.
Онъ указалъ хожалымъ на бабенку.
— Взять ее въ часть!
Бабенка взвизгнула и бросилась-было въ сторону, но хожалые схватили ее и мигомъ скрутили руки назадъ.
— Батюшка, кормилецъ, солнце красное, не погуби! — завизжала бабенка на весь дворъ. — Ой, не губи, кормилецъ, отпусти душеньку на покаяніе!
— Вотъ я тебѣ покажу „душеньку“! — проговорилъ приставъ. — Какъ начнутъ тебя строчить съ двухъ сторонъ, такъ скажешь мнѣ все, скажешь, куда хозяева бѣглую спрятали! Ребята, ведите ее въ часть и приготовьте тамъ все, а я сейчасъ буду.
