Артемис тотчас поняла, что Скарборо был ровесником отца Уэйкфилда. Но зачем же Уэйкфилд пригласил к себе в дом друга своего отца? Хотел посмотреть, как мог выглядеть его отец, будь он жив? И что чувствовал сейчас Уэйкфилд? Судя по выражению его лица… совершенно ничего.
— Он сделал все те окна, выходящие в парк, ради вашей матери, верно? — Герцог Скарборо грустно улыбнулся. — Мэри всегда любила свой парк.
И тут Артемис показалось, что у герцога Уэйкфилда задергался мускул под левым глазом. Решив разрядить атмосферу, она спросила:
— А какие инструменты у вас в музыкальной комнате, ваша светлость?
— Признаюсь… вообще никаких, — ответил Скарборо.
— У вас в музыкальной комнате нет никаких музыкальных инструментов? — изумилась Артемис.
— Нет.
— Тогда для чего она вам? — с некоторым раздражением спросила Пенелопа. — Без музыкальных инструментов это не музыкальная комната.
— О-о, ей-богу, я не подумал об этом, миледи. Должен признаться, я очень старался нанять самых талантливых итальянских художников для росписи потолков фресками. И пришлось найти самый лучший розовый мрамор. К тому же надо было следить, чтобы рабочие укладывали достаточное количество золота для позолоты стен и потолков. В результате я совершенно забыл о самих музыкальных инструментах.
Сделав большие глаза, леди Пенелопа пробормотала:
— На стены — золото?..
— О-о, конечно! — Чтобы придать вес своим словам, Скарборо энергично закивал. — Я убежден, что не следует скупиться на позолоту, верно? Иначе хозяин может показаться… чересчур экономным.
Пенелопа раскрыла свои очаровательные розовые губки.
— Я… — Она захлопала глазами.
— А теперь, когда вы указали мне на мою глупую забывчивость касательно инструментов для музыкальной комнаты… Быть может, вы могли бы высказать свое мнение. — Скарборо каким-то образом умудрился положить руку Пенелопы на свой согнутый локоть. — Например, я слышал, что итальянские клавикорды обладают наилучшим звуком, но, признаюсь, я на самом деле восторгаюсь видом некоторых французских образцов, хотя они стоят почти вдвое дороже итальянских. И я думаю… Возможно, пристрастие должно стоять впереди искусства, не так ли?
Скарборо повернулся и повел Пенелопу в дом. И он был столь ловок, что Артемис невольно подумала: «Поймет ли кузина, что ею управляют?» Она взглянула на герцога Уэйкфилда, ожидая, что он будет хмуро смотреть вслед странной паре, и оказалась права: он действительно смотрел хмуро.
Но смотрел он на нее, а не на Пенелопу.
Тихонько вздохнув, Артемис почувствовала странное стеснение в груди. Герцог смотрел на нее так пристально, как будто ничего, кроме нее, его не интересовало. Причем в глазах его, холодных, темных, явно скрывалась какая-то тайна. И Артемис, заинтригованная, проговорила:
— Ваша светлость…
— Ах, ваша светлость! — раздался вдруг чей-то громкий голос, и Артемис невольно вздрогнула.
Оказалось, что вновь прибывшие гости требовали внимания герцога. Повернувшись, Артемис быстро прошла огромный мраморный холл. Ей показалось, что она знает, что увидела в глазах герцога… Несмотря на холод этих глаз, в них скрывалось тепло.
Но что это означало… «Ох, об этом лучше не думать», — сказала себе Артемис.
На следующее утро она проснулась еще до рассвета. Ей дали комнату рядом с комнатой Пенелопы, более маленькую, чем у кузины, но огромную по сравнению с теми, в которых она обычно останавливалась.
Но в Пелем-Хаусе все было огромным.
Потягиваясь, Артемис вспоминала длинный стол в необъятной столовой, где они обедали накануне вечером. Кроме нее самой, Пенелопы, мисс Ройял и герцога Скарборо, гостями были лорд и леди Ноукс — обоим за пятьдесят, — миссис Джиллетт, хорошо известная в обществе своей склонностью к сплетням, мистер Баркли — мужская версия миссис Джиллетт, лорд и леди Оулдершо, политические единомышленники пожилого герцога, и, наконец, мистер Уоттс, также его политический союзник. Артемис была рада увидеться с леди Фебой и мисс Пиклвуд, которые тоже были там, но, к сожалению, прошедшим вечером она не имела возможности поговорить с леди Фебой. Они сидели на противоположных концах стола, а вскоре после окончания трапезы Феба ушла к себе.
Поднявшись с постели, Артемис надела свое обычное платье из коричневого сержа. У нее оставалось еще несколько часов до того, как Пенелопа проснется и будет нуждаться в ней, и за это время Артемис собиралась сделать то… что ей очень хотелось сделать.
Тихо выбравшись из комнаты, она окинула взглядом широкий коридор — коридор был пуст, если не считать проходившей мимо служанки. Приподняв юбки, Артемис побежала в глубину дома, к широкой лестнице — но не такой величественной, как в парадной части дома. Осторожно спустившись по ступеням — нет-нет, она вовсе не делала ничего запрещенного, просто ей не хотелось привлекать к себе внимание и отвечать на вопросы, — Артемис взялась за ручку двери. Ручка легко повернулась, и Артемис, открыв дверь, проскользнула в нее и оказалась на задней террасе. Затаив дыхание, она смотрела на слугу, быстро проходившего мимо нее. Когда он ушел, Артемис сбежала вниз по лестнице и вошла в парк.
В розовато-сером предрассветном свете аккуратно подстриженные кусты казались темными и мрачными. Медленно шагая по усыпанной гравием дорожке, она проводила рукой по жестким листьям кустарников. На ней не было ни шляпы, ни перчаток — ужасное нарушение этикета. Леди никогда не выходят из дома без шляпы, ведь от солнца на лице появляются веснушки — даже если его нет.
Но она никогда не была настоящей леди.
Кусты закончились перед просторной травянистой лужайкой, и Артемис, подчинившись внезапному порыву, наклонилась и сняла туфли и чулки. Держа их в руке, она по покрытой росой траве побежала к небольшой роще.
Добежав до крайних деревьев, Артемис остановилась, тяжело дыша. Сердце ее гулко билось, но на губах играла улыбка. Прошло очень много времени с тех пор, как она была за городом.
У графа Брайтмора, естественно, было загородное поместье, но ни он, ни Пенелопа никогда туда не ездили — слишком любили город. Артемис много лет не выезжала из города и не бегала по траве в свое удовольствие с тех пор…
Да, с тех пор как была вынуждена покинуть дом своего детства.
Она выбросила из головы грустные мысли. Время драгоценно, и не было смысла тратить его, оплакивая прошлые несчастья.
Солнце уже взошло, свежее и восхитительно новое, и Артемис на цыпочках побрела среди деревьев, осторожно ступая — ноги ее стали слишком нежными, так как она давно уже не бродила босиком по лесу.
