по бумаге, будто, как слепая, хотела ощупать черты. Каким бы был ее портрет? Что выражали бы глаза? Была бы она красива? Или, напротив, казалась бы неприятной… Если бы Нил нарисовал ее портрет. Сейчас, пока она еще настоящая, потому что неизвестно, что будет потом. Пока она живая.
Амели сглотнула сухим горлом, поежилась, будто потянуло сквозняком. Вздор, сквозняком не тянуло. Это страх. Она бережно свернула листок, обдумывая, где бы его спрятать. Будет неловко, если Мари нечаянно найдет собственный портрет. Тюфяки отпадали — служанка, наверняка, станет перестилать постель и взбивать перины. Ящики в комоде — ненадежно. Амели металась по комнате, не находя подходящего укрытия.
Едва Амели заложила бумагу между стеной и комодом, в дверь постучали. Она вздрогнула, сцепила заледеневшие пальцы. В комнату тихонько зашла Мари и поклонилась, шурша крахмальными юбками:
— Замечательный день, сударыня. Как ваша прогулка? — она широко и открыто улыбалась, держа в точеных руках стопку белоснежного белья.
Амели ответила не сразу: сама не понимала, почему ее теперь так смущало присутствие Мари.
— Спасибо. Все хорошо.
Мари снова улыбнулась:
— Я положу белье на кровать, сударыня?
Амели бездумно кивнула — ей было все равно.
Мари грациозно, почти бесшумно прошлась по паркету. У нее королевская осанка. Прямая спина, идеальная посадка головы. Природная грация и безупречное изящество. Будто она получила дворянское воспитание, которым не могла похвастаться сама Амели. Такая девушка не может быть простой горничной. Пусть и в доме колдуна.
Мари повернулась и склонила голову:
— Сейчас будет готова ванна, сударыня. Я помогу вам искупаться, заварю цветки пиона.
Амели замотала головой, чувствуя, как в груди морозно задрожало:
— Не нужно. Я не хочу.
Мари снова улыбнулась, кивнула:
— Не хотите пиона. Тогда скажите, что вы любите. У меня все-все есть.
— Я ничего не люблю. Я не буду мыться. Я не хочу, — подкатывала паника. Было предельно ясно, куда служанка клонит с этим мытьем.
— Ну что вы, барышня. Непременно нужно.
— Не хочу!
— Барышня, миленькая! Так негоже. Господин придет — а вы в таком непотребстве.
— А тебе не все равно?
Мари опустила голову:
— Меня накажут, сударыня. За то, что работу свою не сделала.
Внутри мерзко зашевелилась жалость. В конце концов, при чем тут Мари. Да и подталкивало обыкновенное женское тщеславие — видно, даже в такой ситуации его не вытравить. Хотелось отбиваться от мужчин гордостью и железной волей, а не запахом пота и сальными волосами. Неприступная красавица должна быть идеальной, как Неурская дева.
Создатель, какие глупости!
Амели даже не стала уточнять, откуда у окна взялась медная ванна с горячей водой. Безропотно позволила себя раздеть и залезла в чистую воду, пахнущую пионом. Мари энергично намылила мочалку и с энтузиазмом принялась за работу, болтая всякую милую ерунду.
Фелис никогда так не старалась. Она вообще считала, что частое мытье — хозяйская блажь. Сама же ходила раз в пару месяцев в городские бани на Валоре. Мылась, там же стирала с себя одежду и сушила на деревянных шестах. От нее всегда несло потом. Порой таким ядреным, что хотелось зажать нос. Матушка частенько сама отправляла ее в баню и давала четыре медных лура — лишь бы только вонь истребить. И Фелис этим пользовалась: дотянет до невозможного, чтобы свои деньги не тратить — и из матушки на баню вытягивает. Та еще стерва — только выгнать никакой возможности, никто не пойдет за такую плату.
Теплая вода делала свое дело. Амели разомлела, расслабилась, позволяя Мари делать все, что нужно. Видно, вот так и живут богатые господа… Служанка аккуратно вымыла тяжелые волосы, ополоснула розовой эссенцией, отжала и подала Амели сухую простынь. Закутала, усадила на мягкий табурет у горящего камина:
— Вот и все, сударыня. Какая же вы беленькая! И пахнете теперь, как цветок.
Это было мило, но радости не вызывало, хоть и в словах Мари не сквозило ни крупицы фальши. Амели чувствовала себя праздничным гусем, которого, мыли, потом сушили, поливая сахарным сиропом. Чтобы продержать несколько часов в печи на крюке, а потом попросту вспороть зажаренное брюхо и съесть.
Мари аккуратно расчесывала подсохшие волосы щеткой:
— Какая же вы красавица, барышня. Волосы — чистый шелк. А как уложим… Мессир будет очень доволен. Ах, как же вам повезло, госпожа!
Снова все рухнуло. Умиротворение, зыбкое чувство нереальности, иллюзия спокойствия. Амели повернулась, посмотрела снизу вверх в точеное лицо Мари, на котором плясали оранжевые всполохи от огня в камине:
— Ты любишь его?
— Кого?
— Своего хозяина.
В ясных глазах Мари отражалось полное непонимание. Ни насмешки, ни гнева, ни попытки укрыть правду. Ничего. Пустота чистой голубизны с золотыми искрами огня, будто Амели заглядывала в распахнутые глаза невинного ребенка.
— Конечно. Разве я могу не любить своего благодетеля.
— Как женщина?
Кажется, Мари не понимала вопроса. Она хлопала длинными изогнутыми ресницами и продолжала методично орудовать щеткой:
— Странные у вас вопросы, сударыня. Я предана мессиру всей душой, всем существом своим.
— Так что же, не любишь?
Мари замерла и пожала плечами:
— Я не знаю, барышня. Наверное, люблю, если так надо.
Странный ответ. Искренний, но неестественный.
Амели опустила голову и больше не стала ничего спрашивать. Сникла, закрылась, думая только об одном: Мари сейчас уйдет — и придет он.
Амели больше не пыталась возражать. Позволила себя одеть в тончайшее белье и обомлела, когда Мари вынесла платье из невесомой белой кисеи в мелких набивных розах. Амели видела такую ткань лишь однажды на супруге герцога Эдкина, когда та порхнула в собор святого Пикары, похожая на легкое облачко.
Амели протянула, было, руку, тронуть, но тут же опомнилась. Сейчас это всего лишь тряпка, в которую ее обряжают, как глупую куклу. Неуместный восторг пожух, как осенний лист, и рассыпался трухой. Все это обман, фальшь. Невозможно было даже на миг забыть, для чего все это. Внутри все затянулось узлом, сжималось, запуская по телу едва уловимую морозную дрожь.
Мари зашнуровала лиф, оглядела Амели с ног до головы и широко улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами:
— Ах, барышня, какая же вы хорошенькая! Загляденье. Никогда такой красавицы не видела.
Амели посмотрела в открытое, какое-то нездорово-наивное восторженное лицо. В себе ли девушка? Отчего-то эта мысль всерьез пришла только теперь. Орикад назвал ее бесхребетной дурой…
— Мари, ответь, для чего я здесь?
Служанка отстранилась, встала, как вкопанная, хлопая ресницами:
— Так пожелал мессир.
— Зачем?
Мари пожала плечами:
— Не знаю, барышня. Разве по чину мне такие вещи вызнавать? — Она открыто улыбнулась: — Да разве это важно? Вам
