— Это необходимо, — замечал в таких случаях мистер Фосетт со свойственным ему невероятно озабоченным и встревоженным видом, — ибо я отвечаю за вас перед вашими родителями. Люди в большинстве своем, — он шумно переводил дыхание, — э-хэ, более или менее джентльмены, но могут найтись и подлецы, так сказать, э-хэ… подонки. Однако ваши родители могут не беспокоиться.
Нам эта опека казалась совершенно излишней: у мисс Розоман не было родителей, а моему отцу и в голову бы не пришло беспокоиться обо мне. Но «план Фосетта», как мы это называли, неуклонно претворялся в жизнь, и когда, закончив работу, мы покидали номера наших клиентов в отелях «Кларидж», «Беркли» или «Браун», в конце коридора, словно часовой на посту, неизменно маячил поджидавший нас Хэттон.
Я довольно быстро и легко освоилась с работой, разумно решив, что должна свыкнуться со своей антипатией к мистеру Бэйнарду, как свыклась со спокойным, но непреодолимым отвращением к паукам и восточным ветрам. Я не испытывала особых затруднений ни в чем, кроме обращения с арифмометром. Обычно обменом долларов на фунты и выдачей денег по аккредитивам занимались мистер Бэйнард или мисс Розоман; но иногда в их отсутствие этим приходилось заниматься мне. Арифмометр был куплен главным образом для меня, поскольку все, даже Хэттон, столь же быстро и успешно производили подсчеты на полях отрывного календаря. Однако у меня была удивительная способность извлекать из арифмометра самые невероятные решения, ибо я была абсолютно лишена математического чутья. Цифровые ответы на арифмометре, как правило, получались верные. Трудность состояла лишь в том, чтобы в нужном месте поставить запятую десятичной дроби. Я никак не могла постичь той простой истины, что 750 долларов, переведенные в английские фунты по курсу 4 доллара 35 центов за фунт, дадут мне скорее трехзначную, чем двухзначную или четырехзначную цифру. Иногда я предлагала клиентам явно нелепые суммы. И с улыбкой им приходилось поправлять меня, а некоторые, видя мое отчаяние, нередко сами производили подсчеты или, перегнувшись через барьер, с невероятной быстротой — так опытная швея проводит строчку на швейной машине — извлекали из моего маленького арифмометра нужный результат.
Таким образом, аккредитивы стали моей главной и неприятной заботой; второй главной, но уже приятной заботой была еда. Компанию мне составляла мисс Розоман. Естественно, что на свои три фунта в неделю она могла позволить себе больше, чем я на свои два. Будучи крупнее меня и обладая хорошим аппетитом, она поглощала еду в значительно больших количествах, чем я. Из своего жалованья я еженедельно откладывала шесть шиллингов на транспорт, десять шиллингов тете Эмили и отцу на хозяйство, пять шиллингов на сигареты (десять штук в день, ибо я рано стала заядлым курильщиком и испытывала в этом настоящую потребность, которая с годами только возрастала); остальные девятнадцать шиллингов должны были покрыть расходы на страховые взносы, одежду, еженедельное посещение кино, удовлетворить мои скромные потребности в косметике и накормить меня.
Таким образом, ежедневный ленч (четыре раза в неделю в дешевом кафетерии и в день получки — в ресторане «Слэйтер») стал предметом моих вожделенных мечтаний. Мысль о нем скрашивала монотонность утренних часов, когда не было работы, и служила аккомпанементом горячего трудового дня. Мое излюбленное меню состояло из яичницы-болтуньи с поджаренным хлебом (восемь пенсов), небольшого канареечно-желтого бисквитного пудинга с черносмородинным сиропом (четыре пенса) и чашки кофе (два пенса) — итого один шиллинг два пенса. Если же по пятницам я тратила на еду один шиллинг и шесть пенсов, общий недельный расход на еду составлял семь шиллингов два пенса и шиллинг на чаевые. Мисс Розоман, следившая за фигурой, была более умеренна в выборе блюд: салат, бисквиты «Рай-Вита», стакан оранжада. Однако количество еды, необходимое ей для поддержания сил, значительно превышало то, которое требовалось мне, и поэтому ее расходы на еду были примерно в той же пропорции к ее жалованью, что и мои.
Наша работа имела одну неприятную особенность. До конца сентября мы были так загружены, что любая передышка казалась невероятным событием и мы порой даже стеснялись воспользоваться ею. Однако с первого октября до первого марта работы почти не было, а в иные дни не было совсем. Тем не менее мы с мисс Розоман, работавшие в передних комнатах конторы, не могли открыто бездельничать из-за сомнительной возможности, что кто-нибудь из нашего заокеанского начальства вдруг неожиданно нагрянет и увидит, что штат мистера Фосетта не оправдывает затрат. Мы могли бездельничать только до половины одиннадцатого, ибо с половины одиннадцатого наша контора считалась официально открытой для посетителей. Поэтому с половины десятого до половины одиннадцатого (написав и отправив те несколько писем, которые требовали ответа, или заполнив пару карточек на новых клиентов) мы просматривали «Тайм» или «Нью-Йоркер», решали новый кроссворд или (как мисс Розоман) занимались вязанием. После половины одиннадцатого мы все делали вид, что по горло заняты работой.
Для меня это часто не составляло труда, ибо мое увлечение литературным творчеством было в полном разгаре. Мне удавалось довольно регулярно печатать одно-два стихотворения, и я пробовала теперь силы, трудясь над довольно смелым и недостоверным вариантом биографии Кристофера Марлоу. Поэтому я могла часами сидеть и прилежно писать на листах розовой бумаги, которая обычно шла у нас на копии, в то время как мисс Розоман печатала на машинке свою личную корреспонденцию, а мистер Бэйнард в дальнем конце комнаты медленно и сосредоточенно читал Сапёра[13], замаскировав его обложкой барклеевского банковского ежегодника, и время от времени вставал со стула, чтобы произвести неприятную операцию — просушить у электрокамина свой насквозь промокший носовой платок, ибо был подвержен жестоким насморкам.
Если мисс Розоман (только она одна могла это себе позволить) возмущенно поднимала брови, он тут же раздраженно говорил:
— Хорошо, хорошо, я знаю, что вы хотите сказать. Но это вполне гигиенично, ибо микробы испаряются.
— Грязный осел! — шептала мне мисс Розоман. — Меня просто тошнит от него.
По мере того как приближалось осеннее равноденствие, насморки мистера Бэйнарда усиливались, а с ними ухудшалось и его настроение, и порой он бывал просто злобен.
Было холодное шафраново-желтое утро в начале ноября. Поскольку Хэттон был послан с поручением в Сити, я сама отправилась в отель «Браун», чтобы отнести одной из наших клиенток, задержавшейся в Лондоне, ее билет на пароход, отходивший через неделю. Мисс Розоман и мисс Клик были больны гриппом. Мистер Фосетт был более обычного расстроен, ибо его младшего сына только что выгнали из Оксфорда за патологическую лень. Вернувшись в контору, изрядно продрогшая, в дурном расположении духа, я застала мистера Бэйнарда с мрачным и решительным видом прохаживающегося по комнате, где на полу в беспорядке валялось почти все содержимое нашей картотеки.
