– Не надо? – уточнил Туманов. – Ты не хочешь? Если ты не едешь со мной, мы, скорее всего, не увидимся больше…
Саджун помолчала, сжимая круглые кулачки, и как бы собираясь с силами, потом ухватилась за пальцы мужчины каким-то совершенно детским, трогательным жестом. Туманов ждал.
– Ты рассказывал про этих женщин – Ксению, Зинаиду, других. Они интригуют, злобятся, увлекаются дешевым мистицизмом, мстят неизвестно кому неизвестно за что. Тебе не понять, но я-то понимаю отлично. Ваша западная цивилизация – ловушка для женщин. Оканчивая роль возлюбленной, не получаешь ничего взамен. Амплуа мудрой старухи, персонажа сказок и легенд? Вроде бы еще рано. А что еще? Даже в романах, написанных женщинами, нет ни-че-го. Лишь продление ролей молодости, когда это выглядит уже в лучшем случае смешно, а в худшем – омерзительно. Это ваше женское равноправие – смех сквозь слезы. Жаль, что мне не доведется прочесть того, что напишет в 40 лет твоя Софья. Я читала вашего Толстого, он явно думал об этом. Он предлагает роль матери, хозяйки дома. Там, где он описывает несчастья, проблемы, все живы, всё интересно. Но как только начинает описывать счастье, особенно женское – мертвящая скука, мухи на лету дохнут. Если судить по книгам ваших, да и английских писателей, то чувственная любовь в вашем мире всегда обречена… Неотвратимость взаимного поражения в любви – вот так будет точно. (Туманов, с трудом осиливший лишь одно произведение Толстого – «Казаки», согласно кивнул: «Ну так ведь и есть»). Все ваши сказки кончаются свадьбой и сразу после нее – смерть. Жили они долго и счастливо, и умерли… Почему? Я же говорю – ловушка…
Туманов слушал заинтересованно, машинально поглаживая руки Саджун свободными пальцами.
– А у вас, на востоке, в Бирме – есть решение?
– У нас в Бирме по статистике средняя продолжительность жизни 32 года! – ответила Саджун. – Сам понимаешь… К тому же бирманцы верят в череду перевоплощений… Прости, Михаэль! – женщина обернулась в неразжатых объятиях мужчины и быстрыми движениями мягких пальцев и ладоней приласкала его лицо. – Наверное, я уже просто пережила себя и оттого злюсь. И оказалась слишком далеко от своих истоков, чтобы хранить чувственную память о них. В этой жизни мне, наверное, просто не нужна старость…
– Саджун! Ты говоришь ерунду! Какая старость?!
– Я уже давно не узнаю себя в зеркале, – тихо-тихо пробормотала Саджун. – Хочется тряпкой стереть это лицо, и это жирное тело, и увидеть прежнее, то, которое и есть я. У меня изменилась сама структура кожи, она стала тонкой и похожа на смятый, а потом разглаженный лист бумаги. С каждым месяцем, годом все это усиливается, время оставляет свои следы, и это необратимо… Шива и Кали не обращают внимания на такие мелочи, но ваша христианская культура, сам необратимый язык, в котором все вперед и ничего по кругу, язык, на котором я сейчас говорю все это, заставляет меня страдать… Ты помнишь, какой я была. Теперь тебе, должно быть, противно…
Анна Сергеевна говорила все тише, Туманов наклонялся к ней, чтобы разобрать слова, потом вдруг подхватил подругу на руки, зашептал в ухо:
– Саджунечка, бедненькая, маленькая моя! Я и не знал, что это у вас так… Но ты успокойся, я-то ничего этого не вижу, совсем, совсем. Вот чем хочешь поклянусь! Я-то тебя помню, вот как тогда первый раз увидел, так и… У меня туман кровавый в глазах, каждая косточка болит, а ты сидишь у моей постели, пахнет от тебя чем-то неведомым, поишь меня из чашки, и стихи читаешь… Ты потом переводила мне уж на русский, я даже сейчас одну строчку помню: «Твой голос, словно дивный сад…» А все остальное – это трын трава…
– Михаэль… – задыхаясь от слез, прошептала Саджун. – Ты помнишь… Зачем? Чего ты хочешь от меня…
Туманов опустил женщину на ковер, по своему разумению оправил на ней одежды.
– Да! Я хочу! Танцуй для меня теперь, Саджун!
– Танцевать?! – побледневшие щеки женщины снова залил смуглый восточный румянец. – Но я же не могу! Я уже…
– Ерунда! – резко и безапелляционно заявил Туманов. – Не ври мне! Все ты можешь! Твои танцы – это же не акробатика в цирке. Ты – храмовая танцовщица, потом танцевала во дворце. Ранняя наука не забывается. Это как если бы я позабыл, как вытащить кошелек у барина-раззявы… Если я уеду сейчас, я хочу запомнить, и чтобы ты запомнила тоже. Твой танец для меня, Саджун!
Туманов снова присел на лежанку, уперся локтями в колени.
Поставленная им посреди комнаты Саджун шмыгнула носом, потом кивнула и оставила голову склоненной. Некоторое время стояла так, глубоко вдыхая через широкие раздувающиеся ноздри и выдыхая воздух через рот. Прошла по комнате, потушила все лампы, зажгла от жаровни ароматические палочки и каменный светильник в форме цветка лотоса. В этом мерцающем свете ткань ее одежд неожиданно оказалась полупрозрачной. Туманов облизнул солоноватые губы. Саджун снова остановилась посреди комнаты и подняла вверх слегка согнутые в локтях руки.
Некоторое время неискушенному наблюдателю казалось бы, что ничего не происходит. Женщина замерла в странной экзотической позе, ее руки и ноги оставались неподвижными. Но Туманов и прежде видел танцующую Саджун. Он знал, что танец уже начался. Глаза танцовщицы, ее шея, пальцы рук и ступней уже вели свой разговор с миром. Очень медленно и постепенно в этот диалог включалось все тело. Саджун почти не двигалась с места, но каждый соблазнительный изгиб, скрытый полупрозрачной тканью, жил своей жизнью, и каждый миг в ней что-то неуловимо менялось так же, как меняются облака на небе, огонь в костре и текущая вода в реке. Бессловным языком танца она требовала и умоляла, дарила и отбирала, играла с мирозданием в кокетливую и драматическую игру. Многочисленные восточные боги благосклонно откликались на знакомый им ритуал, заглядывали в окна комнаты, покоились на дымках курильниц, и даже, как привередливая петербургская публика в театрах, снисходительно аплодировали толстенькими ладошками.
Михаил Туманов размягченно улыбался. Когда Саджун закончила танец и стояла, опустив руки и слегка запыхавшись, он подошел к ней, опустился на колени, ласково обнял расплывшуюся талию женщины и поцеловал ее в живот. Его дальнейшие намерения были более чем ясны.
– Михаэль! – потрясенно прошептала Саджун.
– Ты танцевала для меня, чтобы я запомнил. Теперь моя очередь, – спокойно сказал он, осторожно разматывая тонкую ткань, в покое почти полностью скрывающую фигуру женщины.
….
– Ты вырос, Михаэль, – сказала Саджун, осторожно поднося к губам мужчины засахаренный экзотический плод. Туманов вытянул широкий потрескавшийся язык и слизнул лакомство.
