Екатерина возвратилась в Петербург очень довольная, что видела свое царство, так хорошо устроенное ею и ее любовниками. Мамонова она любила не менее нежно, чем своих внуков, и назначила его «дитею».
– Дитя очень тебя любит, Григорий Александрович, и ценит твой ум. И чего ты на него всегда, как зверь, огрызаешься? – говорила она Потемкину.
Она уже мечтала теперь, что опорой ее в старости будет Мамонов.
Екатерина восторженно описывала Гримму своего любовника:
«… Рост выше среднего… Чудесные карие глаза… Крепок душой, силен и блестящ по внешности… У него ум за четырех, неисчерпаемый источник веселья и много оригинальности в понимании вещей и в суждениях. Кроме того, безграничная искренность».
Но за эту искренность Мамонов поплатился впоследствии.
– Гри-Гри, вы золотой человек, потому что вы дали мне бесценного Сашу, – милостиво улыбаясь, говорила императрица Потемкину.
Мамонов, как и Ланской, стыдился своего положения. Этим объясняется то обстоятельство, что он охотно подчинился распоряжению царицы не выходить из дворца. Это были единственно порядочные люди среди фаворитов Екатерины. Но Ланской был бескорыстен. Он молчаливо грустил в своей золотой клетке, не имел сил из нее вырваться, может быть, по нежности своего сердца, жалея покинуть пламенно, горячо любившую его Екатерину.
Мамонов не скрывал своего стыда, но заставлял за него платить.
В обществе были недовольны расточительностью Екатерины, которой фавориты стоили более четырех миллионов рублей.
Требуя верности Мамонова, она приблизила к себе юного офицера Казаринова, которого случайно увидела на параде, и за одну ночь подарила ему имение, стоившее четыреста тысяч рублей.
Конечно, императрица щедро платила за свои удовольствия из царской казны.
Но она уже укрепила и расширила русские владения, завоевала Новороссию, Крым, приобрела часть Польши и заботилась о цельности русского государства, скрепляя его цементом рабства. Но, возможно, что в ее эпоху другая политика была невозможна и продиктована ей политической мудростью, той мудростью, с которой египетские фараоны воздвигали свои пирамиды, не щадя жизней рабов, которые их строили.
Екатерина строила здание обширной, цельной, единой несокрушимой России. Она первая завоевала для России голос в Западной Европе. И ценила себя как архитектора очень долго.
– Конституция обошлась бы стране еще дороже самодержавия, – говорила она. – Лучшая из конституций ни к черту не годится, потому что она делает больше несчастных, чем счастливых. Добрые и честные страдают от нее и только негодяи чувствуют при ней себя хорошо, потому что набивают карман, и никто их не наказывает.
Она предпочитала набивать самодержавно карманы фаворитов. Но сколько она ни дарила Мамонову, все же не могла купить сердце этого честного в основе своей человека.
С некоторых пор Екатерина взяла к себе новую фрейлину, княжну Елизавету Щербатову.
Лизаньке было всего восемнадцать лет, и она жила во дворце безвыходно, как и Мамонов.
Запертые в стенах царскосельского дворца, фаворит и фрейлина часто встречались и страстно полюбили друг друга.
Старая, толстая Екатерина сделалась противной своему любовнику, который сравнивал ее с восемнадцатилетней хорошенькой Лизанькой. Екатерина стала замечать в нем полное отсутствие усердия. Он охладел к ней, избегая ласк этой сластолюбивой женщины, годившейся ему в матери.
Безбородко узнал о свиданиях Мамонова и Лизаньки. Они встречались в беседке дворцового сада, и княжна отдалась своему возлюбленному.
Хитрый молоросс обрадовался, когда царица пожаловалась ему на «растерянность» Мамонова и его неаккуратность.
– Где-то начал пропадать по ночам…
– А нет ли у него возлюбленной во дворце? – спросил он.
Екатерина побледнела.
– Да кто же та девка, которая посмеет соперничать со своей государыней на моих глазах?
– Да мало ли… Теперь народ вольнодумен стал, особенно молодые фрейлины!
Это был намек на Щербатову. Екатерина не придала этому особого значения. Вечером состоялось заседание Государственного Совета, и Мамонов отсутствовал. В спальне Екатерины его также не было.
Екатерина вернулась из Совета усталая и пожелала забыться в сильных и нежных объятиях «дитяти».
Но комната фаворитов также была пуста.
Екатерина решила дождаться Мамонова и сделать ему строгий выговор. Она не ложилась и ждала его.
Наконец он явился.
– Где вы, милостивый государь, пропадали, нерачительны вы стали к службе отечеству и государыне, – игриво сказала она.
Она любила игривость на склоне лет. Но когда она протянула ему руки свои для объятий, Мамонов не двинулся с места.
– Матушка-государыня, я всегда был откровенен… Я не могу больше нести свои обязательства при особе вашего величества.
Этого оскорбления Екатерина не ожидала. Он смеет первый от нее отказаться.
К этому Екатерина не привыкла. Все, кроме Ланского, изменяли ей. Но они скрывали свои приключения, боялись потерять милость государыни и не выходили из границ верноподданнического повиновения. В своем самодержавном деспотизме Екатерина желала закрепостить и сердца своих подданных.
– В чем дело, милостивый государь? – гордо спросила она. – Вы забываетесь!
– Я полюбил другую, ваше величество.
– Кого?
– Княжну Елизавету Щербатову. Я прошу разрешения вашего величества на брак с ней, который в настоящее время является необходимостью…
– Хорошо. Я разрешаю. Но предупреждаю вас, что считаю вас государственным преступником. Зная, сколь моя жизнь нужна для России, вы расстраиваете свою государыню, которой нужно полное спокойствие и равновесие для государственных дел.
Мамонов смущенно поклонился.
А Екатерина глухо зарыдала, думая о том, что глупая девчонка, едва появившаяся при дворце, отбила у нее, гениальной, философски образованной женщины, императрицы, любимого человека. А почему? Потому что ей восемнадцать лет.
Ни ореол Царского венца, ни сияние гения, ни мудрость, ни красота души – ничто не в состоянии соперничать с молодостью.
Императрица вспомнила дворцовую горничную, в которую влюбился Потемкин. Она тогда попросила Шашковского убрать ее куда-нибудь. Но она вовсе не требовала, чтобы ее убили, она требовала только, чтобы девушка была заключена куда-нибудь навеки за то, что она осмелилась соперничать с государыней… Чтобы она никогда не могла выйти из заключения.
Шашковский перестарался. Он замуровал девушку в стену. Она никогда оттуда не выйдет. Но разве государыня виновата, что у нее слишком старательные слуги? Разве она просила убить Петра III? Никогда. Орловы сами это сделали. В конце концов, нельзя же обвинить их в том, что они любят государыню и не щадят никого, оберегая ее душевный покой, столь необходимый ей для несения государственной службы.
