X
Госпожа Дакс проглотила чашку кофе и гримасой подчеркнула отвратительное качество этого отельного месива, которое так сильно отличалось от восхитительного напитка, создаваемого на Парковой улице по известным одной госпоже Дакс рецептам.
Потом, вся дыша презрением, она сделала знак сыну и дочери и встала из-за стола, чтобы перейти в гостиную, где ее ожидало рукоделие.
Таков был ежедневный ритуал. Между завтраком и прогулкой, ежедневно, госпожа Дакс проводила битых три часа за вязанием шерстяных чулок для бедных своего прихода. Будучи помешана на точности, она всегда выполняла этот неизменный акт в тот же промежуток времени, на том же стуле, который она неизменно ставила в тот же дальний угол гостиной, угол, защищенный от сквозняка. Сквозняков госпожа Дакс боялась ужасно. И хотя терраса была превосходно защищена от солнца навесом и там превосходно можно было работать, имея перед глазами прекраснейший из окрестных альпийских видов, госпожа Дакс предпочитала ей салон, защищенный от сквозняков.
Барышне Дакс больше нравилась терраса, зеленые переливы ближних лесов, дальних лугов, голубые разводы озера и кружево снегов на горизонте. Но приходилось оставаться подле кресла, сидя в котором вязала ее мать. Госпожа Дакс заботилась о здоровье своих детей еще больше, чем о собственном. Послушный и хитрый Бернар во время этого трехчасового заточения демонстративно повторял уроки. Алиса пыталась упражняться на рояле, перелистывала валявшиеся на столе иллюстрированные журналы и отворачивалась, чтобы зевать, или же садилась в кресло и мечтала неведомо о чем, подперев кулаками щеки и опустив голову.
Госпожа Дакс не любила этой позы и называла ее мечтательной. Снова увидев свою дочь сидящей так, она кисло заметила:
– Алиса, ты опять спишь наяву?
Обычно барышня Дакс отзывалась на окрик своей матери с покорностью хорошо выдрессированной собачки. Но с некоторых пор дрессировка, казалось, утратила свою силу, и собачка была настроена менее философски. Госпоже Дакс пришлось повторить свое замечание.
– Алиса, я с тобой говорю!
На этот раз барышня Дакс ответила. Но ее «да, мама», было вялым. Она задумалась и даже не подняла головы.
Госпожа Дакс как раз только что спустила три петли на своем вязанье, и эта неудача отнюдь не способствовала ее успокоению.
– Милая моя, – энергично заявила она. И, повернувшись на стуле лицом к мечтательнице, она воткнула спицы в чулок, чтоб удобнее было делать выговор. За сим последовала краткая речь, уничтожающий обвинительный акт против бездельников и пустых мечтателей.
– Прекрасное зрелище для всех, живущих в гостинице, – произнесла госпожа Дакс в виде заключения, смотреть, как ты сидишь такой кислятиной и чуть челюсти не сворачиваешь от зевоты. Не мудрено догадаться, какое удовольствие тебе сидеть с матерью!
Барышня Дакс долгим опытом была научена, как бесцельно и опасно отвечать на выговоры. Но самый воздух Сен-Серга, по-видимому, располагал к революционным доблестям. Барышня Дакс ответила:
– Живущие в гостинице! Они о нас и не думают, и тем лучше для них.
– Тем лучше?
– Боже мой! Вовсе уж не так мы интересны, сидя здесь взаперти, как будто идет дождь, и не говоря ни слова.
Госпожа Дакс рассердилась. Но не желая унижать своего достоинства до криков, которые могла бы услыхать вся гостиница, она ударилась в иронию.
– Да, милочка! Я понимаю, что для тебя мы не интересны! Для женщины высшего порядка, которая живет на Луне, конечно, не существуют те, которые вяжут чулки. Вероятно, тебе нужны и развлечения, достойные тебя? Романы, балы и спектакли? А?
Барышня Дакс проглотила ответ. К чему говорить? Кто понял бы, разгадал бы ее здесь? И она снова погрузилась в тайные мечтания, в воспоминания о сладостных утренних беседах, о госпоже Терриан и Бертране Фужере.
– Так и есть, – с отчаянием вздохнула госпожа Дакс, – вот она снова улетела, уже не слышит, что ей говорят. Положительно, горы тебе не приносят пользы! Уже в Лионе ты была в достаточной мере взбалмошна, но здесь ты превращаешься в форменную идиотку. И если б не здоровье твоего брата, поверь, мы давно уже отправились бы восвояси!
– Эти Даксы уезжают на следующей неделе, и, право, по-человечески нам нужно было бы пригласить бедняжку Алису на прогулку куда-нибудь в горы.
Так говорила госпожа Терриан между двумя затяжками турецкой сигаретки. Был час отдыха. Через настежь открытые окна в Кошкин дом весело входило мягкое сентябрьское солнце, и высокие лиственницы на лужайке шелестели под ветерком.
– Да, это было бы по-человечески, но подумали ли вы, что в придачу к ней придется пригласить и ее мать, сварливую уродливую старую мещанку?
Так возразила Кармен де Ретц.
Оба шезлонга стояли рядом в гостиной, увешанной персидскими тканями, и голубые кольца дыма от двух сигареток равномерно чередовались. Пепельница – одна на двоих – стояла на табуретке между креслами.
Жильбер Терриан за органом чуть слышно повторял речитатив из «Дочерей Лота». Фужер, пристроившийся на подушках, приготовлял в сложных медных приборах свой кофе по стамбульскому образцу.
– Я уже думала о том, что вы сказали, – возразила госпожа Терриан, – но это вынужденное приглашение, именно благодаря тому, что оно будет для нас неприятно и тягостно, без сомнения, загладит перед Господом Богом пятнадцать или двадцать страниц в списке наших смертных грехов.
Фужер налил четыре чашки величиной с рюмку для яиц; теперь заговорил он:
– Не может быть сомнения, что этот пикник, как ни угоден он Создателю, будет отравлен для нас присутствием на нем матроны Дакс. Поступим так: наймем две коляски, и означенная матрона отправится в более вместительной из них, а компанию ее составят наименее добродетельные из нашей среды. Остальные, со мной во главе, удовлетворятся более умеренным испытанием и воспользуются обществом юной Алисы, чтобы усмирить дух и умертвить плоть.
– Фужер, – заявила госпожа Терриан, – вы настоящий сатир.
Кармен де Ретц приподнялась в шезлонге и пристально посмотрела на Фужера любопытным взглядом больших дерзких глаз:
– Вы, конечно, ухаживаете за этой девочкой? Бертран Фужер пренебрежительно пожал плечами:
– Вот вам женщины! А эта еще претендует на звание психолога! Нет, я не ухаживаю за юными провинциалками, чьи досуги распределяются между голубыми и розовыми акварелями, вальсами госпожи Шаминад, романсами барышни Флерио и вышиванием гладью.
Кармен де Ретц снова опустила на подушки шезлонга свое стройное тело и откинула назад золотистую головку; ее губы иронически улыбались.
