Селест не требовалось открывать ящичек – она и так знала, что в нем находится. Она помнила, с какой радостью рассматривала эти вещи в детстве, когда мать рассказывала ей истории хозяек шкатулки. Она поняла, кто такая Мэри, с того самого момента, когда та показала руками размеры шкатулки. У нее были такие же пальцы, как у бабушки Селест. И у ее прапрабабушки. В то мгновение Селест поклялась, что Мэри никогда не узнает, кто она такая. «Ее матери досталось все, – прошептала Селест, доверительно обращаясь к шкатулке, которую сжимала в объятиях. – Моя сестра. Как я ее ненавидела! Она была красавицей, талантливой, всеми любимой. Ей мать уделяла все свое внимание, отец – всю любовь. Она получила мужчину, которого любила я. А потом уехала с другим, забрав и тебя. Но теперь ты моя. Ты будешь моим тайным сокровищем. Никто никогда тебя не увидит. Как никто никогда не увидит эту девчонку, дочь моей сестры. Я сожгу ее одежду, а саквояж закопаю. А деньги… Деньги я пожертвую в сиротский приют». Ее тело сотрясалось от смеха.
«Почему я ничего не чувствую? – спрашивала себя Мэри. – Исчезла моя последняя надежда. Я потеряла все. Жизнь моя уничтожена, а я ничего не чувствую. Должна же быть хотя бы боль, но и синяки на моем лице перестали болеть. Как если бы я умерла, но при этом сохранила способность ходить, говорить, видеть и слышать».
Это оцепенение началось еще до возвращения в монастырь Селест Сазерак. Мать-настоятельница покачала головой, услышав слова Мэри о том, что имя, вырезанное на шкатулке, приведет ее к семье.
– Мне жаль, дитя мое, но это не так. Все ранние монастырские документы сгорели по время пожара, спалившего весь город в семьсот восемьдесят восьмом году. Это печальная глава нашей истории. Сестрам не хватило веры. Когда стало ясно, что огонь уничтожит все, они взяли регистрационные книги и вынесли их на большую площадь перед собором. Они думали, что на открытом воздухе у документов есть хоть какой-то шанс на спасение… А им следовало бы довериться Господу. Когда пламя достигло монастыря, они вспомнили об этом. Они пошли к стене огня, неся статую Богоматери, и пели молитвы о помощи. Тогда Господь переменил направление ветра, и огонь отступил. Наш монастырь – единственное здание в Новом Орлеане, пережившее пожар. Но все приходские книги сгорели.
Мэри почувствовала, будто и ее сжигает пламя. «Что же я наделала! – вскричала она про себя. – Приехала в этот город, где никто меня не знает, где даже говорят на чужом языке. Все последнее время я жила как во сне, но сон обернулся кошмаром». Отчаяние жгло ей сердце.
А потом она перестала что-либо чувствовать.
Когда Селест сообщила, что никакой возможности вернуть вещи нет, Мэри было уже все равно.
На слова Селест она никак не отреагировала. А та все продолжала говорить. Мэри слышала ее речи, но они потеряли для нее всякий смысл. И дело не в том, что Селест говорила по-французски, просто Мэри все было безразлично. Рассудок ее словно замер, а сердце ничего не чувствовало.
– …и тогда, матушка, я тут же отправилась к моей кузине, Берте Куртенэ. Я знала, что она в городе, ведь четвертого у ее деда день рожденья. «Берта, – сказала я. – Этой несчастной девушке нужен дом. Что может быть лучше для нее, чем твоя плантация? Она может быть подружкой твоей Жанне». Вы же помните, матушка, что у Берты всех детей унесла лихорадка, осталась одна Жанна. С тех пор она держит девочку в деревне, опасаясь потерять и ее. Монфлери, плантация Куртенэ, – место очень уединенное, и девушка чувствует себя там очень одиноко. Юная Мэри для Жанны – просто подарок судьбы. И Мэри тогда будет не так страшна лихорадка. Ведь люди, непривычные к нашему климату, легко заболевают ею. Для Куртенэ она будет как родная. Берте нужно видеть молодые лица, чтобы не страдать так о собственных утратах.
Мать-настоятельница заметила, что Господь услышал их молитвы, послав Берте этот план.
– Вы добрая христианка, мадемуазель Селест. Мэри там будет очень хорошо.
Селест советовала поторопиться. Ее кузина как раз собирается вернуться на плантацию. Мэри, не сказав ни слова, последовала за Селест. Движения девушки были дергаными, как у марионетки. С огромным трудом ей удалось найти несколько слов, чтобы поблагодарить мать-настоятельницу за доброту.
Вокруг все было как в тумане. От кирпичной мостовой поднимались волны горячего воздуха. Она прошла сквозь них вслед за Селест Сазерак к карете, но ноги ее не ощущали жара, обжигавшего ступни через тоненькие подошвы туфелек. Всю дорогу она невидящим взором смотрела в пол кареты, а когда они приехали – на кирпичную стену дома Куртенэ.
Она не заметила выражения крайнего изумления на лице Берты, когда та увидела Мэри, не почувствовала, с каким состраданием эта полная, красивая женщина взяла ее за руку. Она ничего не чувствовала.
Лишь много часов спустя способность чувствовать вновь вернулась к Мэри – так же резко и внезапно, как и покинула ее. Они давно уже ехали по сельской местности, трясясь на узкой дороге, выложенной битым ракушечником. Проезжая, карета сорвала с дерева длинный клочок испанского мха. Он упал через раскрытое окошко их экипажа прямо на колени Мэри.
«Что за странная серая штука?» Рассудок ее пробудился. «Мне она знакома», – подумала Мэри, и руки ее принялись мять губчатые волокна мха.
«Такая же была в моей шкатулке. Помню, какой чудной и уродливой она мне показалось. На самом деле она прекрасна. Прямо как мягкая шаль на деревьях. А деревья? Высокие, прямые, с тяжелыми листьями. А цветы? Я ощущаю их аромат даже своим распухшим носом.
Я люблю Луизиану. Я с первой же минуты полюбила ее.
Правильно я сделала, что приехала сюда. Мое сердце знакомо с этими местами, хотя мне только предстоит познать их. Это мой дом, и неважно, сумею я доказать это или нет. Душой я чувствую, что мой дом – здесь.
И я узнаю о нем все».
Она робко дотронулась до руки Берты Куртенэ. – Простите, – сказала она, – могу я выучиться говорить по-французски?
Плантация Куртенэ называлась Монфлери. Это название, как и многое другое на плантации, приводило Мэри в замешательство. Ей почему-то казалось, что оно означает «гора, поросшая цветами», но никакой такой горы она в ближайшей округе не обнаружила. Даже холмика не было. Земля, гладкая, как крышка стола, простиралась до самого горизонта; лишь небольшой земляной вал, поросший травой, отделял берег реки от необъятной равнины.
Дом вовсе не соответствовал ее представлениям о плантаторском особняке. Он был приземистый, ни капли не похожий на те высокие белые дворцы с колоннами, которые она видела с парохода. В доме Куртенэ было всего два этажа на высоком фундаменте, зато он был чрезвычайно широк, одна колоссальных размеров комната переходила в другую, и в каждой была дверь, выходящая на широкую веранду. Веранд было несколько, и Мэри скоро научилась называть их галереями.
