Людовик XV, положив подбородок на руки, был где-то в своих мыслях. С изумлением Гримм заметил, как король быстро стер со щеки слезу, а посему отвел глаза, ожидая, что скажет Его Величество.
— Скажите мне еще одну вещь, барон. Каким был Шамбор при жизни маршала?
— Великолепным, сир! Думаю, не менее великолепным, чем при Франциске I. Все комнаты и залы обставили роскошной мебелью. На стенах висели гобелены из Фландрии и дорогие картины; было много венецианского стекла; на белых и золотых панелях красовались бархатные или парчовые драпировки. Под потолками висели медные и хрустальные люстры, и повсюду — канделябры. Знаете, он обожал свет. Приближаясь к замку, каждый чувствовал себя так, будто осаждает самую настоящую крепость. На вершине центральной башни развевалось знамя маршала, а на земляной насыпи у реки в ряд стояли шесть пушек, которые Ваше Величество ему подарили после победы при Рокуре. У Королевских ворот днем и ночью стоял караул из пяти уланов с пиками. Он так хотел. Повсюду в залах были развешаны ружья и штыки. Еще он не терпел камергеров. А как только маршал появлялся в замке, его приветствовали барабанным боем...
— Как правителя! Я знаю, что он всегда мечтал стать королем. Сначала была Курляндия, потом в какой-то момент он собрался стать правителем Мадагаскара, а еще позже — править на острове Тобаго. На другом конце света! Далеко за горизонтом... Как вы думаете, это его детская мечта?
— Без сомнения! В театре, который создал для него Сервандони [135], его место выделялось среди остальных — это было высокое кресло под балдахином из златотканого полотна.
— А, кстати, насчет театра. Чем закончилась история с мадам Фавар? Она осталась с ним?
— Нет, сир. Маршал вернул ее публике и мужу, который, наконец, смог выбраться из подвала своего священника. Они отправились в Париж, где их, как всегда, ждал ошеломляющий успех. Но Жюстина часто возвращалась в Шамбор, и я точно знаю, что маршал не просил ее об этом...
— То есть в конечном счете она его все-таки полюбила?
— Мне казалось, что да. В нем было что-то, чему нет названия, что-то более сильное, чем все черты, которые называются обаянием. Это похоже на некий таинственный внутренний свет, который сияет даже в кромешной тьме. Должно быть, это у него от матери...
— Сын Авроры! [136] Мне нравится ход ваших мыслей, барон. Мориц оставит яркий след в истории, уж я об этом позабочусь!
— Позволит ли мне Ваше Величество поинтересоваться, что вы собираетесь в связи с этим предпринять?
Людовик XV поднялся, подошел к своему гостю и прямо посмотрел ему в глаза:
— В Фонтенуа, господин барон, я сделал так, как он просил. Сегодня я тоже исполню его просьбу. Никто не узнает о том, что произошло в парке замка Шамбор. Никто даже не узнает о нашей с вами встрече, о том, почему я вас попросил приехать сюда. Для всех маршал Саксонский умер от воспаления легких. Отчасти это необходимо сделать и ради принцессы де Конти. Я уверен, что она из тех, кто будет по нему плакать и горевать. Не стоит добавлять к этой боли и чувство вины, которое она неминуемо испытала бы, узнав, что их любовь закончилась из-за удара ее собственного сына. Что до принца де Конти, то публично я не покажу своих чувств к нему, как бы мне этого ни хотелось. Прежде всего, потому, что я обещал вам, и еще потому, что он — один из претендентов на польский престол. И тут я не могу ничего сделать, да и не должен. Но я хочу вас поблагодарить, барон фон Гримм! — закончил король, протянув руку, и его собеседник склонился к ней.
На следующий день Людовик XV написал Августу III: «Потеря маршала Саксонского пробудила во мне чувство горькой утраты. То, как маршал был привязан ко мне, лишь усиливает его. Он обладал лучшими человеческими качествами, и, вне всякого сомнения, был достойным представителем рода, из которого происходил. Я искренне разделяю с Вашим Величеством горе от этого ужасного события и заверяю вас, брат моего дорогого друга, в своих самых дружеских чувствах».
Двор, видя тоску короля и страдания дофины, облачился в траур. Даже королева, которая в итоге привязалась к маршалу, произнесла:
— Какая жалость, что мы не можем прочитать покаянную молитву человеку, которому посвятили столько хвалебных гимнов!
Маркиза де Помпадур, которая считалась другом маршала, неделикатно заметила:
— Бедный маршал умер в своей кровати, как простая старушка. Ни во что не веря, ни на что не надеясь...
Король сухо возразил ей:
— Судьба не всегда предоставляет герою шанс умереть так, как человек того заслуживает, мадам. А маршал был настолько велик, что уже и неважно, как именно он умер. В любом случае, скончался он с достоинством.
Внезапно возникло некоторое затруднение, связанное с местом проведения похорон, которые Людовик XV планировал сделать грандиозными. Дело в том, что Мориц так и не отрекся от протестантства прилюдно. Так где же следовало похоронить этого необычного человека? Во Франции или на протестантской земле? В итоге был выбран Эльзас, который находился на особом положении из-за близкого соседства с Германией и где к протестантизму относились достаточно спокойно.
Между тем в Шамборе солдаты несли почетный караул у покоев маршала, как будто он все еще был жив. Офицеры облачились в траур, и каждые полчаса над замком раздавался пушечный залп. Это длилось пять недель. В замке, как и везде в округе, маршала оплакивали все, от мала до велика.
Своей последней волей Мориц распорядился, чтобы его тело похоронили в негашеной извести, «чтобы все мои останки были уничтожены». Это сблизило бы Морица с его величайшей любовью, Адриенной Лекуврёр, которая была похоронена, словно больная чумой. А также с его дядей, графом Филиппом фон Кенигсмарком, похороненным пятьдесят шесть лет назад.
Однако воля Морица Саксонского не была исполнена. Забальзамированное тело поместили в тройной гроб — из дерева, свинца и меди, который водрузили на катафалк, установленный в Зале славы и тщательно охраняемый. Его сердце извлекли и положили в позолоченную урну. И здесь, в этом зале, каждый, кто, несмотря на леденящий холод, пришел в замок, чтобы принести Морицу последнюю дань уважения, мог проститься с ним.
Утром 8 января маршал покинул свой замок, где на центральной башне его знамя было приспущено. Всю дорогу сквозь занесенную снегом Францию его тело будут сопровождать сто драгун из его любимых саксонских
