Моя жена Барбара сделала мне самые лучшие подарки. Я склоняюсь в благоговении перед ее неослабевающей уверенностью в успехе и мудрыми замечаниями. Самое важное то, что она создала красивый и спокойный дом в этом безумном мире, и он вдохновил меня на описание дворца на озере в Бельгауме. Безусловно, эта книга не была бы написана без нее.
Португальское поселение
Гоа, Индия
1657 год
Убедившись, что ее лицо выглядит идеально, Люсинда Тереза Эмилия Дасана опустила перо из павлиньего хвоста в хрустальный флакон и капнула по белой капельке белладонны в уголок каждого глаза.
— Айя[4], я не могу найти мышьяк, — сказала она, промокая слезу, пока та не успела скатиться по напудренной щеке.
В другом конце комнаты служанка Люсинды складывала ее рубашку.
— Он закончился, дитя мое. Я собиралась тебе сказать.
Люсинда усиленно моргала, потому что капли белладонны застилали глаза, а теперь еще от расстройства прикусила губу. Затем она, демонстрируя ангельское терпение, улыбнулась служанке, не зная, что один из ее передних зубов запачкан вермильоном[5]:
— Айя, коробочка стояла здесь. Куда ты ее спрятала?
Служанка Елена покачала головой, словно не понимая, что Люсинда ее не видит, и продолжала сворачивать белье.
— Тебе не следует пользоваться этой ужасной пастой, маленькая. Она тебе только во вред. Хорошо, что ее больше нет.
— Я уже не маленькая. Я — женщина. Госпожа. А ты теперь моя горничная, а не няня. Так что принеси мне мышьяк, — приказала Люсинда.
Елена, которую до того, как она приняла христианство, звали Амбалика, пробормотала что-то себе под нос на хинди.
— Я не темная сука, — злобно прошептала Люсинда. — И я уже говорила, что мы будем общаться только на португальском. А теперь неси его.
Внезапно Елена почувствовала себя очень старой. Люсинда не заметила этой перемены, но услышала ее печальный вздох. У девушки стало тяжело на сердце, однако она вспомнила, кто она теперь, вспомнила свое новое положение в этом мире и ничего не сказала. Тем временем Елена запустила руку под пуховой матрас и достала маленькую серебряную коробочку.
— Пожалуйста, только чуть-чуть, — сказала Елена на португальском.
— Я возьму столько, сколько захочу, — ответила Люсинда и подцепила довольно много красной пасты. Елена резко вдохнула воздух. Однако, добившись желаемого эффекта, Люсинда лишь коснулась пасты языком. — Вот!
— Тебе не следует пользоваться этим ядом. Если бы только здесь была твоя мать! От этой красной дряни тебе будет плохо. Ты и так красива, без нее.
— Ты говоришь так только потому, что любишь меня. Мне она нужна: меня не должны видеть с темной кожей.
— А что не так с темной кожей?
Люсинда опустила глаза, сожалея о вырвавшихся словах, потому что Елена, конечно, была темной, как тень.
— Прости, дорогая, — сказала Люсинда на хинди, и, хотя она не могла этого видеть, но не сомневалась, что Елена улыбнулась. — Ты же знаешь, что мой кузен только что приехал из Макао. Я не видела его много лет, — продолжала она на португальском. — Я должна великолепно выглядеть. А в моде бледность. В наши дни все дамы в Лиссабоне используют мышьяк.
Елена фыркнула:
— И они бледные, да. Но они некрасивые, не такие, как ты, дитя мое. И что это за суета из-за кузена? Что бы сказала твоя мать, пусть Господь упокоит ее душу? Ты помолвлена! Если бы был жив твой отец…
Но Люсинда ее уже не слушала. Сквозь выходящее на море окно соленый бриз приносил звуки Гоа: крики уличных торговцев на хинди и португальском, звон гонгов и барабанов из расположенного рядом храма Шивы, а кроме всего прочего — звон золотого колокола церкви Святой Екатерины, который раздавался каждый час.
Бриз словно шептал что-то, лаская распущенные волосы Люсинды. Она повернулась к Елене. На плечи девушки была накинута плотная шелковая шаль.
— Как я выгляжу?
«Слишком молодо, — подумала Елена. — Слишком молодо, чтобы носить так туго зашнурованный корсет или лиф с таким глубоким вырезом. О-о, что подумают люди?»
Зрачки Люсинды теперь расширились от белладонны и блестели. Они казались темными, словно скрытые во тьме пруды, освещенные луной.
— Думаю, что ты выглядишь хорошо, — наконец произнесла Елена.
Но Люсинда не дождалась ответа. Она уже стояла у двери на лестницу, которая вела в кабинет дяди. Еще год назад, до смерти ее отца, в коридорах было светло, потому что горели лампы. Но после приезда дяди Карлоса все изменилось. Он терпеть не мог ненужных трат. Обычно он ходил по коридорам и тушил свечи. «Нужно экономить! — кричал он всем, оказывающимся в пределах слышимости. — Экономить!» Но глаза Люсинды с красиво расширившимися зрачками прекрасно видели в сумраке. Тем не менее она шла вперед, придерживаясь одной рукой за обшитые деревом стены, поскольку от мышьяка у нее слегка кружилась голова.
* * *
Карлос Дасана гневно смотрел через стол, заваленный бумагами, и грозил племяннику толстым пальцем:
— Неужели ты не понимаешь, во что вляпался?
Джеральдо Сильвейра поменял положение на жестком деревянном стуле — возможно, чтобы поправить камзол или чтобы скрыть выражение глаз. Ему было смешно. Длинными пальцами он перебирал кружевные манжеты рубашки.
— Я извиняюсь, тио[6] Карлос…
— Не оскорбляй меня своими извинениями! Ты убил человека, Альдо! Нельзя извиняться за убийство! Дуэль на улице! За это вешают! — Карлос так сильно стукнул кулаком по массивному деревянному столу, что стопка бумаги подпрыгнула. — А тот, кого ты убил, был твоим кузеном!
— Я узнал об этом только после случившегося, тио. Я изви…
— Ради всего святого, попридержи язык! Если бы не я, Альдо, ты бы уже сидел в камере, и там бы тебе не поздоровилось. А оттуда отправился бы в Лиссабон и на виселицу — вот что тебя ждало! Ты мой должник!
Карлос стучал пальцами по темному деревянному столу и внимательно смотрел на племянника.
— Ты слишком красив. И испорчен. Все матери балуют детей, но моя сестра зашла слишком далеко, пусть Господь упокоит ее душу. А твой никчемный отец…
— Он был хорошим человеком, тио, — Джеральдо сверкнул глазами, но продолжал говорить спокойным голосом: — Ты не можешь его винить.
— Я спрашивал твое мнение? Я буду винить того, кого захочу! Твой отец был тунеядцем и дураком. Как и ты, слишком красивым, чтобы это пошло ему на пользу. Учись на его ошибках, Альдо, — пожилой мужчина отвел взгляд от племянника и стал подергивать усы. — Но я также виню и себя. Я слишком многое тебе позволял. Мне следовало…
