Дженнифер Блейк - Запретные мечты

Девушку иногда забавляла мысль, что, если бы Фелиситэ Кревкер не влюбилась в простого ирландского работягу, плотника с отцовских поместий, и не вышла бы за него замуж вопреки запрету семьи, Сирена не оказалась бы сейчас посреди прерий.

Шон Уолш, ее отец, не в силах добиться уважения, которого жаждала душа, или богатства, которого заслуживала жена, не хотел надолго задерживаться на одном месте, зарабатывая гроши, и превратил в странников любимую женщину и единственную дочь. Но они никогда не роптали на судьбу.

Они верили человеку, сделавшему из их жизни насмешку, человеку, который любил напевать, чтобы скрасить однообразие пути длиной в многие мили.

Вспомнив об этом, Сирена почувствовала, как у нее защемило в груди.

Отец собирался найти все, к чему стремился, у подножия Сверкающей Горы, Пайк-Пик, в новом городе золотодобытчиков – Криппл-Крик.

Золото… как оно его изменило… Он продал все, что у них было, заложил оставшиеся украшения жены, даже унизился до того, чтобы пойти на поклон к грозным креольским родственникам. Он начал новую жизнь с киркой в руках, не погнушавшись присоединиться к этой бродячей секте, когда обнаружил, что ему не хватит денег, чтобы оплатить дорогу жене и дочери. Жаль, что он не стал ждать еще немного, чтобы заработать летом необходимые деньги. Тогда они бы уже добрались до места, мать с отцом не отравились бы зараженной водой. Но нет, Шон Уолш был слишком нетерпелив, чтобы чего-то ждать, он не представлял жизни без движения…

С севера донесся шум проходящего поезда. Сирена представила, как паровоз выпускает клубы дыма, застилающие освещенные окна. А внутри вагонов мужчины и женщины смеются, едят, пьют или, может быть, готовятся ко сну. Среди них наверняка есть и торговцы, и банкиры, и владельцы рудников, люди, уже заработавшие состояние на серебряной лихорадке в Колорадо. Теперь они возвращаются в Денвер или, ободренные удачей, едут в Криппл-Крик, чтобы попытаться стать еще богаче. А вместе с ними едут жены и дочери – одетые по последней моде Парижа и Нью-Йорка, избалованные, обласканные и усыпанные тысячами маленьких сокровищ женщины.

При мысли об этом быстром поезде Сирену охватило беспокойное нетерпение. Каким бы малоприятным ей это ни казалось, но она не могла не признать, что унаследовала от отца не только глаза. Ей так же, как и ему, не терпелось обрести богатство и уважение в Криппл-Крике.

Какая-то женщина вышла из скрытой сумерками повозки и неуклюже направилась к Сирене, спотыкаясь на каждом шагу. Девушка узнала Лесси, третью жену старейшины Гриера.

Глядя на нее, Сирена горько усмехнулась. Лесси оставалась еще совсем ребенком, и Сирене казалось чудовищным, что все остальные, и особенно эта злобная Беатриса, так над ней издевались. Лесси, с ее бесхитростным взглядом и ничего не выражающей улыбкой, была такой услужливой, такой робкой, что с ней обращались скорее как с прислугой, а не как с женой старейшины.

Много раз Сирена заступалась за нее – отправляла с поручением кого-нибудь из одиннадцати детей старейшины или предлагала Беатрисе самой сходить за водой, разжечь костер и вымыть посуду.

Она полюбила Лесси, но только ее одну и никого больше, а меньше всех – старейшину Гриера. Он не позволял никому обсуждать его семью, и Сирена не сомневалась, что он со злобой наблюдал, с каким презрением она переводила взгляд серо-голубых глаз с него самого на его хрупкую, слишком покорную жену.

– Сирена, пойдем в повозку, а то ужин остынет. – Глаза Лесси выражали беспокойство, почти страх.

– Я не голодна, а если мне захочется есть, у меня осталось несколько сухарей от завтрака. Иди одна. Я не пойду.

Сирена говорила медленно, в тишине ее голос звучал очень мелодично.

– Пожалуйста, Сирена. Беатриса разозлится на тебя и на меня тоже. Старейшина хочет, чтобы ты поужинала с нами. Пожалуйста, пойдем, Сирена.

При всей ее наивности, Лесси иногда просто поражала своей догадливостью. Действительно, это старейшина хотел, чтобы она пришла, а вовсе не Беатриса.

Он считал, что вся семья обязательно должна была собираться на вечернюю молитву, не важно, хочешь ты есть или нет, болен ты или здоров, – тебе следовало явиться, а если кто-нибудь не приходил, его отправляли спать без ужина или, как это случалось с Сиреной, оставляли есть в одиночестве. Сирена вообще всегда ела одна.

– В этом нет смысла, – сказала она, пожимая плечами. – А потом, я могу точно так же помолиться где-нибудь одна.

– Но ведь старейшина этого не увидит, как же он узнает?

– А это вообще не его дело. Кем он себя возомнил, Богом, что ли?

– Я не знаю, Сирена.

Увидев испуг в нежно-голубых глазах Лесси, Сирена вздохнула.

– Не волнуйся. Это все, в конце концов, не так важно. Я потерплю еще несколько дней.

– Пойдем?

– Ладно, пошли. – Сирена взяла Лесси под руку, и они направились к мерцающим огонькам жаровни.

Наступила ночь. Ужин закончился. Женщины вытерли покрасневшие руки, сняли фартуки и убрали их в сундуки. Потом они расчесали волосы и старательно спрятали их под капоры. Детей умыли, причесали, мальчикам пригладили волосы, намочив их водой, девочкам снова заплели косы и убрали их под капоры точно так же, как и у матерей. Женщины надели пелерины и шали, мужчины взяли пальто и Библии.

Все стали собираться к центру лагеря из повозок, поставленных кольцом.

День подошел к концу. Наступило время проповеди. Сирена оторвалась от книги, которую читала при свете маленькой лампады. Сквозь небольшую щель в парусине она увидела, как собираются мормоны. Покачав головой, девушка вновь принялась за чтение.

Через некоторое время к ее фургону кто-то приблизился. Сирена вскочила. Увидев, как чья-то рука откинула парусиновый полог, она схватила халат, чтобы накинуть его поверх нижней рубашки, в которой оставалась по вечерам у себя в повозке. Она не успела продеть руки в рукава и лишь закуталась в него, когда в повозке появился старейшина Гриер.

Какое-то время он стоял, осматривая фургон, находящиеся внутри его предметы обстановки, искусно сшитые одеяла, кровать, покрытую тонкой белой простыней. Все эти вещи принадлежали когда-то матери Сирены. Его взгляд блуждал по беспорядочной массе волос девушки, он пожирал глазами ее нежную кожу, залитую краской смущения, смотрел, как под халатом вздымается грудь, на какое-то мгновение его почти бесцветные глаза встретились с ее глазами, и старейшина Гриер, судорожно сглотнув, тут же отвернулся.

– Ты идешь на проповедь? – сурово спросил он.

– Нет.

– Тебе нездоровится?

– Я… У меня болит голова, – ответила Сирена.

Ее мало заботило, верит ей старейшина или нет. На самом деле она просто не могла выслушивать очередное наставление, как ей следовало жить дальше.