— И вас, — отозвалась я.
Я смотрела, как он выходит из комнаты, и меня охватила твердая уверенность в том, что наша следующая встреча состоится уже скоро.
Тот вечер я провела, рассматривая позолоченные изображения на картах. Иногда они пробуждали во мне едва ли не узнавание, настолько явственное, что я на время забывала о своих тревогах. Когда усталость сделалась непреодолимой, я аккуратно сложила карты, убрала их в коробку и спрятала ее в сундук, стоявший рядом с постелью.
В ту ночь я снова и снова просыпалась от шума ледяного дождя, бьющего в окно Боны. На заре буря утихла, оставив на стекле глазированную ледяную корку. Окно было закрыто ставнями, но до моего слуха все равно доносились стоны деревьев, и я вздрагивала от каждого треска ветки. К полудню тучи рассеялись, и солнце ярко засияло. Лед на окне начал таять, за стеклом проявился парк, искрящийся, словно драгоценный камень.
За шесть дней до Рождества все в замке был и охвачены предпраздничным ликованием, приготовления к отъезду в Милан шли полным ходом. Даже Бона позабыла свои огорчения, связанные с девушкой, спасенной из покоев герцога, и моим знакомством с символическими картами. По причине праздников госпожа была еще щедрее, чем обычно. Она собрала всех своих служанок и придворных дам в большой гостиной, где на столе стояли миланский сдобный хлеб-паннетон, сыр и вино. Но я ничего не хотела. Когда герцогиня по доброте душевной вскоре после полудня позволила мне уйти и заняться своими делами, я развела огонь в камине Маттео, а затем поднялась на юго-западную башню и несколько часов простояла наверху, глядя в сторону Рима.
Они появились в сумерках, несясь галопом по Ломбардской равнине: одинокий конь и всадник, черный силуэт на фоне сереющего снега и небосклона. Сначала я вскрикнула от радости, мое дыхание туманило стекло, и я то и дело протирала его, всматриваясь во всадника, стараясь узнать.
Наконец он подъехал к крепостному рву, остановил коня и крикнул кастеляну, чтобы тот опустил мост. Только теперь я увидела тело, перекинутое через седло, и ахнула, вжимая пальцы в морозное стекло.
Немного успокоившись, я подхватила юбки, спешно сбежала вниз, выскочила на улицу и полетела через холодный, показавшийся бесконечным двор к главным воротам. Лошадь как раз сошла с гулкого деревянного моста и зацокала по булыжникам в арке ворот.
Я кинулась к Маттео. Он лежал животом на седле, длинные ноги свисали по одну сторону взмыленного коня, а торс и жутко безжизненные руки болтались по другую. Муж соскользнул бы на землю, если бы всадник не удержал его твердой рукой.
Я заплакала, уверенная, что Маттео мертв, но, когда всадник спешился и помог мне снять супруга, тот застонал.
Не знаю, всадник ли нес Маттео в постель, он ли звал врача. Какие-то люди кинулись на помощь, но их я забыла вовсе. Те оглушительные минуты, пока ждали доктора, я помню короткими вспышками: ореховые глаза мужа, покрасневшие, блестящие белки, лоб и щеки, покрытые уродливыми фиолетовыми пятнами, потная, скользкая кожа, руки, судорожно сжимающиеся от спазмов в животе. Я держала ему голову, пока его рвало желто-зеленой желчью с примесью крови, вытирала потное лицо прохладной тканью, которая волшебным образом появилась в моей руке, звала по имени, но он не слышал меня.
Если мне суждено его потерять и он должен умереть, то отчего же не так, как Повешенный, — безмятежно, спокойно, решительно? Почему он так ужасно страдает? «Господь милосерден и справедлив», — говорила Бона. Но для умирающего Маттео у Всевышнего не нашлось ни милосердия, ни справедливости — одна лишь чудовищная жестокость.
— Чума, — прошептал кто-то явную неправду и перекрестился.
Явился доктор Боны с пиявками и горькой микстурой, но Маттео тут же изверг из себя ту малую толику, какую сумел проглотить. Его руки и ноги так содрогались в конвульсиях, что он раздавил несколько пиявок, а прочих доктор снял сам, опасаясь лишиться и их.
Лекарь решил, что у моего супруга лихорадка, но лично я никогда не видела такого течения этой болезни. Пришел начальник Маттео Чикко. Он весь как-то сгорбился, маленькие глазки широко раскрылись, круглое лицо осунулось от горя. Его муж тоже не узнал, и Чикко пробыл недолго. Появилась Бона и сказала, что мне надо отдохнуть, а она посидит с Маттео. Я не подозревала, что скоро уже рассвет, сочла это предложение нелепым и попросила госпожу уйти. Я отослала прочь доктора и всадника, привезшего моего мужа, и в конце концов мы остались вдвоем.
Когда в окно начал просачиваться дневной свет, дрожь перестала сотрясать Маттео, и я закрыла ставни, надеясь, что он уснет. Удивительно, но в очаге до сих пор потрескивали поленья: наверное, ночью кто-то поддерживал огонь.
Я развернулась к мужу, к неподвижному обнаженному торсу и рукам, безвольно лежавшим на потемневшей от пота простыне, и услышала прерывистый хрип:
— Лоренцо…
Я быстро присела на стул у постели и прижала прохладную ладонь к щеке супруга. Его взгляд был пугающе тусклым, щеки, недавно горевшие алым румянцем, посерели.
— Лоренцо вернулся во Флоренцию, — сказала я.
Не было смысла упоминать о том, что Медичи сначала направился на север в надежде на тайное свидание с Маттео. Его сиятельство все равно уже на пути домой.
— Пока что не думай о нем.
— Дея, — простонал он.
Его веки затрепетали, а голос так осип, что узнавался с трудом. Горло, наверное, саднило нестерпимо.
— Маттео! Мой бедный Маттео!.. — Я прижала ладонь ко рту.
— Я умираю, — прошептал он, и мне показалось, что я таю, кровь, кости, плоть растворяются, остается только боль в горле и груди.
— Я не позволю тебе.
Я зарыдала, но он отчаянно, нетерпеливо взмахнул правой рукой. Маттео был так слаб, что мне пришлось умолкнуть, чтобы услышать его.
— Дай перо, — попросил он.
Я кинулась к столу, нашла перо, неловко взяла дрожащими руками чернильницу, захватила лист пергамента заодно с переносной конторкой и помогла Маттео приподняться на подушках.
Когда все было готово, он попытался обмакнуть перо в чернильницу, которую я держала в руке, но его снова охватила дрожь. Муж выронил перо, зажмурился, застонал от отчаяния, затем снова собрался с силами и посмотрел на меня. Губы у него стали пепельными и непрерывно дрожали.
— Поклянись, — прошептал он.
— В чем угодно, — сказала я. — Я сделаю все, о чем ты попросишь.
Ему было больно говорить, капли пота стекали со лба, пока он с хрипом выговаривал:
— Клянись жизнью, что отвезешь меня в монастырь Сан-Марко. Прочитай мои бумаги втайне от всех. Скажи Лоренцо: «Ромул и Волчица хотят уничтожить тебя». — Он внезапно умолк.
