1) Пожар и гибель в огне Дома Туманова;
2) Тревога Туманова за Софью, которую он полагал находящейся в Доме во время пожара;
3) Смерть Иосифа, едва ли не единственного сердечного друга Михаила;
4) Туманов получает письмо с сообщением о том, что Софья Павловна в безопасности и благополучно провела ночь в объятиях Ефима (разумеется, это ложь, но Туманов об этом не знает).
5) Появление бросившей его матери, госпожи N, и весьма тягостное объяснение с ней;
6) Приезд Ефима вместе с Софьей. Нелепое объяснение Туманова и Софьи Павловны, во время которого им ничего не удается выяснить. Гордыня с одной стороны и полное смятение чувств с другой практически лишают их шансов достичь взаимопонимания.
7) Некий ультиматум, выдвинутый Туманову Ефимом. Самым сильным козырем, разыгранным в этой партии, является безопасность и спокойная жизнь Саджун.
Я думаю, что все присутствующие согласятся со мной: только вышеперечисленного списка вполне достаточно, чтобы сломить практически любого человека. Силы же Туманова, как мы помним, были уже подточены предыдущим неопределенным периодом. Его отношения с Софьей Павловной завершились. Иосиф погиб. Мысль о новообретенной матери и семье не вызывает у него ничего, кроме тошноты и судорог. Открытое сражение и месть в подобном контексте предполагает просто-таки физическое уничтожение Ефима с каторгой за убийство единоутробного брата в перспективе.
Туманов поступает иначе. Он превращает часть своего имущества в деньги, отдает соответствующие распоряжения касательно остального, и уезжает из России, играя на руку Ефиму и покупая тем самым безопасность и спокойную старость для своей давней подруги. У меня есть сведения о том, что он звал ее с собой. Она отказалась, сославшись на возраст и нежелание начинать все сначала. Право, я вполне могу ее понять…
– А как вы полагаете, он, этот Туманов… Он после не вернется? – с беспокойством спросила Мария Симеоновна.
– А что стало с госпожой N? – поинтересовалась Наталия Андреевна.
– Что ж Соня, не могла ему сказать…?! – Ирен заломила руки.
– Думаю, что нет, – медленно покачал головой Кусмауль. – Туманов не вернется. Он намеренно обрубил здесь все концы… Кстати, вы знаете ли о его распоряжениях своему присяжному поверенному?
– Нет, откуда ж нам? – ответил за всех Модест Алексеевич. – Что мы Туманову?
– Дело в том, что он оставил Софье Павловне Домогатской свою ткацкую фабрику и купил на ее имя одно из небольших издательств.
– Соне – фабрику?! – взвизгнула Аннет. – Господи милостивый! Зачем?! Зачем ей фабрика?
– Не могу знать, – отрапортовал Густав Карлович, отметив про себя, как заинтересованно раздуваются ноздри широкого носа Марии Симеоновны. – Вероятно, на память. В конце концов она всегда сможет ее продать…
– Зачем же продавать? – заметила помещица. – Ткацкое дело во все времена давало небольшую, но устойчивую прибыль…
– ВЫ хотите, чтобы Соня управляла этой фабрикой? – поинтересовалась Наталия Андреевна. – Она же не мужчина!
– Всегда можно нанять знающего управляющего, милочка, – отпарировала Мария Симеоновна. – К тому же в вашей Софи, увы! – больше мужского, чем в моем несчастном сыне. А что там было еще… вы сказали, он ей еще что-то оставил?
– Издательство, он купил для нее издательство…
– Ура Туманову! – нервно расхохотался Гриша. – Он все продумал. Значит, Соня будет управлять своей фабрикой, а Петя – издавать свои стихи!
– Прекрати паясничать, Гриша, – поморщилась Наталия Андреевна. – Но что ж – госпожа N, вы мне так и не сказали?
– После отъезда Туманова госпожа N полностью утеряла волю к жизни и практически не встает с постели. Я был у нее и с трудом узнал. Она никогда не хворала, и теперь доктора не могут ничего определить. Впрочем, лечиться она не собирается. Боюсь, что весть о ее кончине – вопрос немногих недель.
– Вот видите! Так ей и надо! – мстительно воскликнула Аннет.
– Должно быть, в ее болезни и есть милосердие Божье, – пробормотала Наталия Андреевна.
– Вот замысловатая история! – видя, что Кусмауль окончательно молчит, жизнерадостно воскликнул Модест Алексеевич. – Да не пора ли нам перекусить? Как ты полагаешь, Мария Симеоновна?… Я думаю, самое время! Все устали, перенервничали, надо восстановить силы. Анюта, душа моя, вели подавать! Да пусть принесут пару бутылочек красненького, того, знаешь, которое мы с Марией Симеоновной любим. Да Арсения Владимировича разбудить не забудьте. Гриша! Проводи его в столовую и проследи, чтоб мясо ему на тарелке меленько порезали. Иначе не прожует…
За столом, еще по-осеннему обильном, хозяин по-прежнему веселился и балагурил. Остальные по преимуществу молчали.
– А что ж вы сами, Густав Карлович? – спросил у следователя Модест Алексеевич. – И вправду в отставку, как собирались?
– Да видно, придется, – вздохнул Кусмауль. – Годы…
– Да вы еще молодцом! – искренне похвалил гостя хозяин. – Всем бы так стариться. А чем же займетесь?
– Думал домик купить, где-нибудь в пригороде. Жил бы потихоньку, читал, выращивал цветы… Да только теперь, как подошло, сомневаюсь: сумею ли? Сами понимаете, почти сорок лет полицейской службы. Привык ведь к другой совсем жизни – круговоротистой, суетливой…
– Это верно, – вздохнул Модест Алексеевич. – Это я вас очень хорошо понимаю. Столько служили обществу, тяжело в тираж уходить… А, коли надумаете, так можете хоть и у нас… Вот недалеко от Калищ, где Соня учительствовала, я слышал, чудесная усадьбочка совсем задешево продается. Саломея Георгиевна Ашкенази, старая хозяйка, скончалась, так и третий год – без призору. Рушится все. А когда-то – и парники были, и конюшня… Розарий опять же… Могли бы все как надо обустроить. И ближайший сосед к тому же – ваш, немец, Христиан Бельдерлинг. Из молодых, но дисциплинированного ума человек, и наукой увлечен. Вы с ним наверняка сойдетесь…
– Спасибо, Модест Алексеевич, на добром слове. Я подумаю, – Кусмауль поспешно склонился над тарелкой, чтобы не показать, как он взволнован.
Обедать на веранде, оплетенной виноградом. Кататься на лодке с детьми Модеста Алексеевича. Беседовать о науке с молодым немцем Христианом Бельдерлингом. Опрыскивать розы в восстановленном розарии Саломеи Ашкенази. Читать в плетеном кресле под яблоней. Отгонять ос от таза с горячим малиновым вареньем… Кусмауль почувствовал, как увлажнились углы глаз и выругался про себя. Проклятая немецкая сентиментальность!
– А что же, Густав Карлович, – завела о своем Наталия Андреевна. – Куда Соня с Петей подевались, совсем не удалось узнать?
