Мастерская была довольно просторной. С северной стороны задрапированное тентом длинное окно под потолком пропускало свет, лишенный палящего зноя. Мебели было совсем немного: большая деревянная раскрашенная статуя Богоматери, которую Гойя искренне почитал, большой станок, беспорядочно разбросанные полотна, горшочки с красками, измазанные палитры, низкий диван, заваленный шалями и подушками. Но вошедший в мастерскую Жиль ничего этого не замечал. Он остановился, широко раскрыв глаза и не осмеливаясь пройти дальше. Прямо перед ним на маленьком возвышении красивая девушка поддерживала одной рукой волну черных волос. Однако не это поразило Жиля, а то, что она была совершенно нагой, и нагота ее была восхитительна.
— Вот и Микаэла, — проговорил Гойя по-французски. — Красива, не правда ли? Я говорю о теле, потому что лицо, к сожалению, не соответствует ему.
— Очень красива! — ответил Жиль. Его глаза встретились с глазами молодой женщины. Он увидел огоньки хитроватого веселья, как будто она подсмеивалась над его видимым стеснением.
— Я не знал, что ты делаешь такие работы, — добавил он, посмотрев на полотно. — Это же на тебя совершенно не похоже.
— Не похоже на мои картоны для ковров, на мои сельские праздники, на все эти миленькие картинки, которые я делаю, будучи художником королевского двора. Я надеюсь, что это не похоже на них. Я не создан для грациозности, я создан для страсти, чтобы ломать и заставлять кровоточить жизнь, как сочный помидор под зубами. Я создан для того, чтобы писать все, что движется, пылает, извивается в глубине человеческих душ, их фантазии, их экстаз, грязь и самый чистый свет.
В задумчивости Жиль рассматривал портрет Микаэлы. Он не привык выражать свои суждения о живописи, но инстинктивно ему нравилось, как писал художник. Это чувство пришло к нему так же естественно, как и его вера в Бога. Однако то, что он увидел, превзошло все. Войдя в мастерскую, он увидел только раздетую красивую девушку, но на полотне Микаэла двигалась подобно смелой и бесстыдной вакханке, каждая частичка ее тела, тщательно выписанная на полотне, была призывом к сладострастию. Художнику не надо было признаваться и доказывать, с какой силой он желал эту девушку. Его полотно кричало об этом до боли в барабанных перепонках.
Голос художника дошел до Жиля, как из тумана:
— Ты теперь понимаешь, почему я поселился в этом бедном квартале, почему я прячусь здесь?
Чтобы писать то, что я хочу, я должен прятаться подобно вору. Никто не сможет меня ни понять, ни простить. Особенно Жозефа и святейшая инквизиция.
Упоминание о сеньоре Гойя вызвало у Жиля улыбку. Донья Жозефа, с ее всегда опущенным взором, чопорным поведением, была похожа на монахиню, переодетую в богатую мещанку. Она не ценила живописи своего супруга. Лишь парадно-условные портреты, исполненные ее братом, художником Байе, были стоящими в ее глазах.
Это, по ее мнению, была единственно достойная живопись. Она бы потеряла сознание от ужаса, если бы проникла в эту мастерскую. Там же было множество совершенно диких, по ее мнению, эскизов: до боли правдивая старая нищенка, лошадь с распоротым животом и вываливающимися внутренностями, осужденный на смерть, задыхающийся в удавке.
А что касается святейшей инквизиции, то она без малейшего колебания отправила бы смелого художника в один из самых глубоких своих подвалов.
Отойдя от полотен. Жиль с любопытством посмотрел на художника.
— Что же прячется в глубине твоего сердца, Пако?
Художник улыбнулся ему самой своей детской, самой обезоруживающей улыбкой.
— Дружеские чувства к подобным мне, а еще больше — к тебе. Одевайся, Микаэла. На сегодня закончим. Я должен поговорить с моим другом.
Модель чинно оделась и превратилась в обыкновенную служанку. Друзья уселись за стол. Микаэла подала еду.
Во время трапезы Жиль поведал Гойе свою историю, затем художник достал из угла мастерской большой горшок из красного фаянса с длинными сигарами и предложил Жилю.
— Как мужчина ты прав, что поставил на место Каэтану д'Альба. Но как преследуемый беглец ты не прав. Конечно, она знает, как тебе безопасно уехать из Испании. Как же ты теперь намерен выкручиваться?
— Может быть, с помощью банкира Франсуа Кабарруса. Он владеет складами, судами, у него многочисленные связи с королевской канцелярией. Ему же не составит труда получить фальшивый паспорт. А с ним, прибегнув к небольшому маскараду, нетрудно будет выехать из Испании.
Это же не сложнее, чем ускользнуть от индейцев в лесу.
— Но ведь сеньор Кабаррус живет в Карабаншеле, а чтобы проехать туда, необходимо миновать городские заставы, они охраняются крепко.
Как же ты это сделаешь? Однако я могу пройти их без затруднений.
— Ты сделаешь для меня это?
Гойя пожал плечами.
— Можно подумать, что речь идет о каком-то подвиге. Просто прогулка до Карабаншеля. А кстати, твой друг-гасконец, он в курсе того, что с тобой произошло?
— Нет. Ехать к нему сейчас рискованно. Меня же ищут всюду. Все же мне хотелось бы попросить у него немного денег.
— Я съезжу и к нему, не беспокойся.
— Но, Пако, а как же твоя работа?
Художник не слушал его. Он уже снимал через голову свою рабочую блузу, измазанную красками. А когда его взлохмаченная голова показалась из белоснежных складок свежевыглаженной рубашки, он миролюбиво заявил:
— Работа может подождать. Микаэла тоже.
Пока меня нет, у нее будет достаточно работы по дому. Кстати, ты можешь считать этот дом твоим. Ешь, пей, спи! Ты у себя дома. Силы тебе еще понадобятся. И скоро.
Гойя вернулся лишь к ночи. Шум закрывающейся двери разбудил Жиля, уже уснувшего на диване. Он вскочил. В неясном свете свечи он увидел озабоченное и измученное лицо Гойи.
— Ну что? — спросил Жиль.
Художник пожал плечами, бросил на стул широкий плащ и сомбреро. Жара спала, дул холодный ветер из сьерры.
— В поисках твоего друга я побывал всюду. Я прошел все таверны, все игорные дома, я был даже у Бенавенте, где его часто видели в последнее время. Дома у него никого нет. Хозяйка дома сообщила мне, что драгуны Нумансии вчера были отправлены в Саламанку в связи с тамошними волнениями студентов.
Лицо Жиля исказилось.
— Да, мои шансы улетучиваются.
— И даже больше, чем ты предполагаешь. Я хотел поехать к твоим друзьям Кабаррусам, но это невозможно: все городские ворота накрепко закрыты. В квартале полно полицейских.
— В квартале? Но почему? Меня выследили?
— Не знаю, но когда человек хочет скрыться и никого не знает, то у него больше шансов сделать это именно в бедных кварталах. Это же так про-. сто!
