Она метнула в него взгляд, исполненный презрения, и повернулась, чтобы снова пойти в вагон. Он схватил ее за руку и развернул к себе с такой силой, что края ее нижней юбки всколыхнулись, как от ветра.
— Если вы вернетесь туда, — прошипел он тих, — сегодня или в любой другой день, клянусь, я задам вам хорошую порку.
Она в ярости вырвала руку, но вместе с гневом в ее глазах мелькнула настороженность.
— Я не нуждаюсь в соглядатаях, а также в глупых советах о том, что я должна делать! Если есть на свете хоть что-то, где мне не нужны советчики, так это игра в карты, и…
Он засмеялся отрывистым смехом, но глаза его при этом оставались серьезными.
— Леди, вы ввязались в игру, которая настолько выше вашего разумения, что через минуту-другую вас бы потопили и вам бы даже не хватило ума успеть это понять! Может быть, вы и умеете обращаться с полупьяными ковбоями и горняками, которые и до пяти считать не научились, но эти люди — профессионалы! Они ищут себе жертву, чтобы вывалять человека в дегте и перьях и сбросить его с поезда.
— Я в тот момент как раз у них выигрывала!
— Они бы не взяли вас в игру с вашими деньгами, а если бы они обнаружили, что у вас и денег-то никаких нет… — Он прищурился, окинув ее взглядом с головы до ног, и не закончил фразу.
Энджел не дрогнув выдержала его взгляд.
— Я всегда выигрываю.
Он испытующе посмотрел на нее:
— Вы мошенничаете?
Она задрала носик.
Иногда.
Он усмехнулся уголком рта, и его гнев мгновенно улетучился.
— В таком случае надо было оставить вас им на растерзание. В чем этот мир уж точно не нуждается, так это еще в одном карточном шулере. — Он поднял голову и язвительно усмехнулся:
— Интересно, что бы папа подумал о своей маленькой девочке, если бы увидел ее сейчас?
Ноздри Энджел расширились от гнева. Она могла выдержать его ярость, даже его насмешки и шутки, но его издевка, направленная на ее папу, ужалила Энджел в самое сердце. Она и так ради данного Адаму обещания и для того, чтобы сохранить приличия, позволила ему слишком много, а потому не обязана стоять здесь и выслушивать завуалированные угрозы. Она не обязана!
— Вам ведь так легко сделать это, правда? — Она сжала кулаки, стараясь, чтобы голос ее не дрожал. — Наш отважный техасский рейнджер, считающий себя святее Бога, смотрит свысока на бедных грешников вроде меня! Да что вы можете знать обо мне или о моем папе, вы, одевающиеся в костюмчики у лучших портных, обедающие в вагонах-ресторанах с двумя вилками возле каждой тарелки! Вы когда-нибудь выскребали породу из земли, до крови раздирая пальцы, и засыпали после этого голодным, потому что кто-то более удачливый, чем вы, добрался до ценной руды первым?
Хоть когда-нибудь вы соскребали плесень с последнего куска хлеба, а потом вынуждены были с ножом в руке отстаивать свое право его съесть? Не смейте говорить мне, как себя вести, что делать и как думать, потому что вы ничего не знаете о моей жизни!
Слушая ее горячую исповедь, он становился все серьезнее, но Энджел это не принесло удовлетворения. Она едва это заметила.
— Вы уверены в этом? — спросил он.
— Да! — выпалила она. — Да, я уверена, потому что я знаю вас, знаю, к какому типу людей вы относитесь. Вы все упрощаете, рассуждая; это хорошо, а это плохо, и все должно быть именно так, а не иначе, — и вы даже не замечаете, когда все получается совсем наоборот. Вы слабак, Адам Вуд! Вы думаете, что все будет замечательно, пока вы соблюдаете закон и делаете так, как вас учили — выполняете свои обещания, снимаете шляпу при встрече с дамами и поступаете правильно. Но вот что я вам скажу: такие люди, как вы, долго не задержатся в этом мире, если такие, как я, о них не позаботятся. Я умею драться, умею мошенничать, знаю, что нужно для того, чтобы меня не поймали.
И я не стыжусь этого. Поэтому перестаньте смотреть на меня свысока, слышите?
Энджел остановилась, ее грудь вздымалась, глаза сверкали, и под впечатлением ее слов на один долгий миг Адам задержал на ней свой взгляд. Ей не нравилось, когда он так на нее смотрел — как будто видел ее насквозь. Ей было жаль, что она слишком во многом ему призналась; лучше бы она вообще ничего не говорила. Лучше бы коридор не был таким узким, лучше бы он не стоял так близко. Его ноги касались ее юбок, и в коридоре не было места, чтобы уйти, не отступив. Но она этого не сделает.
В его глазах появилась нежная, грустная улыбка, и он заговорил:
— Я хочу рассказать вам кое-что, Энджел. Я родился в очень бедной семье, в которой кусок хлеба — заплесневелый или нет — был деликатесом к ужину. Нас было восемь братьев и одна пара башмаков на всех. Никто из нас не умел ни читать, ни писать. Я научился драться, держа нож в зубах, а к десяти годам умел наводить дуло на человека, словно это была белка… В возрасте не старше вас я был на пути в преисподнюю, и я бы сейчас гнил в тюрьме — или на шесть футов ниже, — если бы один человек однажды не подошел ко мне и не наставил на путь истинный. Да, жизнь тяжела, и, возможно, вы кое-что знаете об этом, а может, и нет. Но пользуйтесь тем, чем Бог наделил вас, и когда-нибудь, если вам повезет, жизнь станет совсем другой.
Если Энджел и дивили его признания, она постаралась этого не показать. Но было трудно оставаться равнодушной и не растрогаться от его слов, когда он смотрел на нее так грустно и стоял так близко, что ее кожу начало покалывать.
Или, может быть, причина была совсем не в том, что он стоял рядом с ней, а в чем-то другом… в том, что в его глазах было что-то такое… и в том, как они настигали ее, касались ее и хотели затянуть ее в свою глубину.
Так категорично, как могла, она произнесла:
— Итак, вы творите добро. И сейчас хотите спасти мир.
— Нет. — Он протянул руку и легко коснулся ее волос.
Она не могла в это поверить, но он именно так и сделал! И она не скинула его руку. Он перевел свой взгляд туда, где кончики его пальцев ласкали прядь ее волос, и нежно пояснил:
— Только одну девушку.
У Энджел сердце забилось быстрее, и ее охватило похожее на смущение чувство, которое закручивалось в ней в спираль, но если говорить откровенно, это было не смущение.
Она не знала, что случилось с того мгновения, как он увел ее из буфета, и до этой минуты, но это нарушило привычный ход вещей. Все в Адаме Вуде нарушало привычный порядок вещей. Он должен был вызывать ее ярость — но не вызывал.
Она должна была ударить его по руке — но не сделала этого.
Кончиками пальцев он слегка касался ее ушка, нежно лаская ее, отчего у нее захватило дух. Ни один мужчина, кроме ее папы, не трогал ее с такой нежностью; она даже не знала, что другие мужчины вообще способны на это. Его глаза не отпускали ее, как будто просили о чем-то, как будто видели что-то внутри ее, то, что она не хотела ему сейчас показывать, и заставили ее почувствовать, что однажды она сама захочет это ему показать.
