Такова была старинная традиция Широкого Дола – и сбор колосков после жатвы всегда отличался щедростью. Земля здесь была так плодородна, пшеница вырастала такой высокой, что ни один сквайр никогда не возражал против этого невинного воровства, разве что порой слегка ворчал с улыбкой.
Но теперь все было иначе.
Теперь все должно было быть иначе.
Я выждала, когда на дороге появятся дети с кувшинами эля, с караваями хлеба и кусками сыра. Все это они принесут на обед своим родителям. Но в этом году, как я заметила, хлеб был скорее серый, испеченный с добавлением большого количества гороховой муки или толченого турнепса. И сыра никому не принесли. А в кувшинах была просто вода. Эти мужчины и женщины, работавшие весь день под палящим июльским солнцем, могли утолить свой голод только куском серого хлеба и водой. Ничего удивительного, что они выглядели такими бледными даже под слоем грязи и пота. Ничего удивительного, что перерыв на обед больше не сопровождался шутками и смехом, обменом сплетнями и раскуриванием трубок. Теперь они набивали трубки сушеными листьями боярышника. А когда, поев, ложились на спину, чтобы немного подремать, то даже молодые мужчины подкладывали руки под голову и безмолвно смотрели в небо, словно надеялись увидеть там некое будущее, которое освободит их от этой бесконечной нищеты.
И минута в минуту, ровно через полчаса я звонко крикнула: «Все, довольно! Принимайтесь снова за работу!»
Мужчины и женщины поднимались на ноги с той же готовностью, с какой свинья вылезает из любимой грязной лужи навстречу мяснику-убийце. Они гневно поглядывали на меня, и лица у них были насупленные, сердитые, но вслух никто ничего не говорил, разве что тихонько бормотал себе под нос. Солнце было уже в зените. Сидя на лошади, я чувствовала, как сильно оно припекает; от жары мои волосы завились кольцами, особенно на шее сзади, а шелковое платье насквозь промокло от пота. Жнецы, прихрамывая, согнувшись в три погибели, продолжали двигаться по полю из конца в конец, методично взмахивая серпами, но выглядели, точно больные лихорадкой, так они были бледны и так обливались потом. Да и женщины, иссушенные голодом и тревогой, казались смертельно больными.
– Пусть все соберутся вокруг меня, – сказала я не допускающим возражений тоном и выждала, пока эти несчастные встанут возле меня полукругом, покорные, как скотина. Я заметила – и неприятный холодок пробежал у меня по спине, – что все они стараются не наступать на мою тень. Когда Тобермори переступал с ноги на ногу и наша с ним тень перемещалась, вся толпа тоже перемещалась, качаясь, точно пшеница в поле, чтобы, не дай бог, моя тень ни на кого не упала.
– Выверните карманы, – смело потребовала я и уставилась на их склоненные головы – они понурились и от усталости, и от унижения, вызванного этим неожиданным, позорным приказом. – Выверните карманы, я говорю!
Толпа тупо молчала. Затем вперед вышел один из парней – он был из семьи Роджерса.
– Жнецы всегда имели право собирать колоски, – сказал он, и его молодой голос был чист и мелодичен, как звон колокола.
– Хорошо, давай посмотрим, сколько колосков у тебя в карманах, – парировала я. – Выверни их.
Он хлопнул руками по клапанам своих кожаных штанов и возмущенно сказал:
– Это право жнецов! Вы же не станете надевать намордник на быка, который идет через пшеничное поле. А мы пока еще не быки. Мы жнецы, причем умелые жнецы. И горстка зерна утром и вечером – это всегда жнецу полагалось!
– А теперь больше не полагается, – холодно возразила я. – Во всяком случае, у нас, в Широком Доле. Выверните карманы, молодой Роджерс, или я попрошу вас покинуть свой дом. Ну? Выбор за вами.
Он гневно сверкнул глазами, но я не оставила ему выхода.
– Значит, вы больше не хотите к нам по-доброму относиться, мисс Беатрис? – в отчаянии сказал он. – А ведь когда-то вы придерживались старых традиций! Но теперь стали хуже этого сборщика заказов из работного дома!
И он, приподняв клапаны карманов, вытащил оттуда дюжины две пшеничных колосков.
– Бросьте колосья на землю, – велела я. Он молча сделал так, как я сказала, и глаз на меня больше не поднял, и я догадалась: он не смотрит на меня, потому что не хочет, чтобы я увидела у него, молодого, почти взрослого мужчины, на глазах слезы.
– А теперь пусть то же самое сделают все остальные, – ровным тоном приказала я.
И они один за другим стали выходить вперед, двигаясь, как марионетки, и бросать на землю колосья пшеницы, пока передо мной на фоне этого огромного богатого поля не собралась небольшая, почти ничтожная кучка. Жалкая покража – ее хватило бы разве что на два каравая хлеба. Они надеялись использовать это зерно, чтобы сделать свой суп хоть чуточку гуще и благодаря этому немного растянуть оставшиеся у них запасы бекона. А может, хотели сварить жидкую кашку детям или покормить грудного младенца, который все плачет и плачет, поскольку у его матери нет молока. В целом, конечно, это почти ничего не могло дать деревне, а потеря для поместья составляла едва ли несколько пенсов.
– Это воровство! – твердо сказала я.
– Нет, это право жнецов! – крикнул кто-то из зад-них рядов.
– Я слышу вас, Гарри Саггет, – сказала я, не поднимая глаз и не повышая голоса, и по толпе пробежал ропот страха, потому что я мгновенно узнала того, кто попытался бросить мне вызов. – И все-таки это воровство, – повторила я. – Вы все слышали, что говорил доктор Пиерс насчет воровства: воры сразу же попадают в ад. А также вы прекрасно знаете, что, согласно закону, за воровство полагается виселица. Теперь послушайте, что скажу вам я: любой, кого я поймаю хотя бы с одним зернышком пшеницы в кармане, будет сразу передан мировому судье, а его или ее семья в ту же ночь останется без крова над головой.
Толпа вздохнула, почти простонала, но этот протяжный звук сразу же смолк.
– И никакого сбора колосков после жатвы не будет, пока команда из чичестерского работного дома не пройдет по полям и не соберет для меня все, что вы там нарочно оставите, – твердо заявила я. – Только когда поле будет убрано так, как я того хочу, вы сможете выйти и посмотреть, не осталось ли там чего.
И снова над толпой прошелестел испуганный вздох. Но что они могли мне сказать? В заднем ряду я заметила молодую женщину. Это была Салли Роуз, уже ставшая матерью, но не имевшая мужа, который мог бы зарабатывать и кормить ее и ребенка. Задрав свой жесткий передник, она закрыла им лицо и тихо плакала.
– А теперь приступайте к работе, – почти ласково сказала я. – И если не будете воровать и обманывать, вам не придется сетовать на мою несправедливость.
