— Почти! Видишь сама!
— Не будь глупцом. Надо всегда считаться с судьбой, но я люблю опасность. Я нахожу в ней истинный вкус к жизни, но, к несчастью, здесь я редко встречаю настоящую опасность. То, что мы будем делать с тобой вместе, безумно позабавит меня, и я никогда не прощу себе, если лишусь этого. И в конце концов, если ты хочешь знать, ты мне нужен во Франции. Ты, может быть, сможешь оказать мне очень большую услугу. На нее способен только ты. Видишь, мы квиты.
— Это правда? Я уже ничему не верю. Но говори же, скажи, что я смогу для тебя сделать?
— Нет. Это завтра. Завтра даже дьявол будет на моей стороне, ведь завтра праздник, и ему больше нечего будет делать. И не бойся, я не забуду и твоего слугу-индейца. Теперь мне пора возвращаться во дворец. Нет, нет, не бойся за меня. — Она увидела протестующий жест Жиля. — Я ничем не рискую на ночных улицах Мадрида. Люди знают меня и любят. Достаточно любят, чтобы слепые нищие, которым я тайно помогаю, не говорили о моем визите в бедный квартал. Они довольствуются моими выходками по отношению к Бенавенте.
Я скажу сеньору Гойе, чтобы он запер тебя. Не разрушив дома, ты не сможешь выйти отсюда.
Она поцеловала его и исчезла так же неожиданно и бесшумно, как и появилась. Остался лишь ее теплый запах амбры, ласковый, как последний поцелуй. Дом, весь квартал — все погрузилось в молчание. Лишь мерный голос стражника возвестил:
— Полночь, христиане, спите!
Вновь обретя надежду. Жиль решил отдаться на волю Всевышнего и… Каэтаны, способной нарушить все предписания самого Всемогущего.
Она была из тех женщин, которым ничто не может противиться, поскольку они не верят, что это возможно.
На заре тяжелая тишина была нарушена звоном колоколов бесчисленных церквей, гитар, рокотом барабанов, девичьим смехом, радостными мальчишескими криками. Мадрид шумно просыпался под розоватым прекрасным небом. Начинался праздник покровителя города Сан-Исидоро.
Появление Пако в роскошном великолепии костюма махо из сатина золотистого цвета с черными позументами внесло дух праздника и в мастерскую. Источаемые им запахи были такими же терпкими, как и ароматы герцогини. Казалось, он пребывал в самом радостном настроении, как будто присутствие француза не сулило ему участь быть заживо сожженным в одну из ближайших ночей.
— Если я не хочу, чтобы что-нибудь заметили, мне придется сопровождать жену на мессу. Но ты, друг мой, что ты решил? Скорее, что решила прекрасная дама, снизошедшая до этого презренного дома?
— Она должна приехать за мной этим утром.
Она заявляет, что нашла чудесный способ вывезти меня из Мадрида. Но я опасаюсь, что она будет злоупотреблять…
— Но чем же? Эта женщина способна победить самого дьявола. Я завидую тебе, что ты стал ее другом.
— А почему бы тебе тоже не стать ее другом?
Помнишь, она сказала, что не забудет тебя.
От горячей радости суровое лицо художника неожиданно просветлело, и Жиль понял, что образ герцогини вошел в сердце его друга.
— Ты думаешь? — с надеждой прошептал он.
Жиль понял, что он угадал. — Я так бы хотел работать для нее, писать ее еще и еще. Она постоянна, но каждый раз другая. То она божественна, то просто женщина, то мадридская девчонка, то королева.
— Скажем, что она Женщина, — улыбнулся Жиль. — А теперь, Пако, дай я тебя обниму, и попрощаемся. Когда ты возвратишься, меня уже здесь не будет. Я не знаю, увидимся ли мы с тобой. Но я хочу тебе сказать, что мое сердце никогда тебя не забудет. Я никогда не забуду, чем ты рисковал и чем ты рискуешь из-за меня.
— Ты стал для меня братом, француз, а брату надо отдавать все. Я знаю: мы еще увидимся.
Иди же с Богом. Я буду молиться за тебя Сан-Исидоро и Божьей Матери.
Друзья обнялись со слезами на глазах. Затем, приказав Микаэле никому не открывать дверь, Гойя вышел из дому, стараясь скрыть чувства, с которыми ему не удалось совладать.
Он не успел еще дойти до церкви, когда улица наполнилась величественным переполохом. Это был кортеж Ее Высочества герцогини д'Альба.
Процессия состояла из огромной кареты со следовавшими за ней меньшими экипажами для слуг. Во все были запряжены лошади с перьями на голове и со звонкими колокольцами. Впереди, прокладывая дорогу, шло множество слуг. Импозантные кучера, несмотря на жару, в плащах с тройным воротником восседали с длинными бичами в руках. Лакеи облепили всю карету, множество конных копейщиков гарцевали позади. Шествие замыкал целый обоз, запряженный мулами, со множеством кожаных сундуков, баулов, словом, всем необходимым для путешествия знатной дамы.
Весь кортеж остановился перед домом Гойи.
Микаэла, превозмогая робость, склонилась в низ, ком, почти коленопреклоненном реверансе перед Ее Высочеством герцогиней д'Альба, одетой в элегантный костюм для путешествий, в шляпе, украшенной громадными султанами. Она вошла в дом в своей обычной манере, то есть вихрем. За ней повсюду следовала ее сухопарая дуэнья в черной одежде.
Герцогиня во всеуслышание заявила, что отправляется на свою виллу Сан-Лукар в Барремаде, а сюда заехала за картиной, которую она накануне купила у сеньора Гойи, что эта картина предназначалась как раз для этой виллы. Она добавила, что будет признательна сеньору Гойе, если тот одолжит ей лошадь, так как одна из лошадей ее экипажа расковалась, а ей не хочется терять время и возвращаться к себе во дворец.
В то время пока она находилась в доме, один из ее слуг заменил лошадь из экипажа Мерлином.
А тем временем, нисколько не стесняясь присутствия дуэньи, Каэтана бросилась к Жилю и страстно его обняла.
— У нас очень мало времени, — прошептала она. — Быстрее раздевайся.
Он посмотрел на нее с изумлением.
— Чтобы я… Вы что, с ума сошли? Сейчас?
Она звонко рассмеялась.
— Не для того, что ты думаешь, негодник. Вот моя самая верная служанка, донья Консепсион.
Она растила меня с детства, я полностью доверяю ей. Ты наденешь ее одежду и займешь ее место рядом со мной в карете. К счастью, она достаточно крупная, ну, пусть будут и некоторые неудобства.
Кому придет в голову мысль искать тебя под одеждами почтенной дуэньи? Поторопись. Праздничная суета ослабила наблюдение у ворот. Мы проедем без труда, и вечером ты будешь уже далеко.
Бесспорно, Каэтана нашла отличный способ.
Не протестуя. Жиль начал раздеваться, а за ширмой донья Консепсион делала то же самое, не теряя при этом ни капли своего достоинства. Ширма, кстати, была излишней, поскольку под одеждой дуэньи на ней был надет еще крестьянский костюм.
— Когда наступит ночь, — объяснила Каэтана, — донья Консепсион возвратится во дворец, не привлекая ничьего внимания.
