Наконец она переключила свое внимание на трюмо – нескладную махину темного дерева – и одним пальцем приоткрыла коробочку с бритвенными принадлежностями.
Абигайль опустилась на стул рядом с трюмо и сделала глубокий вдох. Мыло для бритья. Именно оно источало соблазнительный аромат бергамота. Она наклонилась, вдохнула снова и тут же мысленно перенеслась в конюшню на постоялом дворе. Вновь услышала стук дождя по крыше, ощутила прикосновение бархатистых губ Уоллингфорда к своим и твердую каменную стену, упирающуюся ей в спину. Абигайль вдохнула снова, и вот уже мускулистая грудь герцога прижимается к ее груди и…
– Какого черта вы делаете в моей комнате?
Полуприкрытые глаза Абигайль тут же открылись.
Герцог Уоллингфорд заполнял собой чуть ли не весь дверной проем. Сильные руки сложены на груди, а широкие плечи, обтянутые дорогим твидом, едва не касаются дверных косяков. Он был в костюме для верховой езды, начищенные до блеска сапоги лишь усиливали эффект его неотразимости. В ее одурманенном бергамотом сознании он казался ей красивым, точно бог. Ведь у простого смертного не может быть таких гордых высоких скул и густых темных волос, ниспадающих закручивающимися локонами на лоб. В его глазах, освещенных солнцем, горел огонь, и впервые Абигайль заметила, что они вовсе не черные, а скорее напоминают темное полуночное небо. Ей еще ни разу не удавалось подойти к герцогу достаточно близко, чтобы разглядеть это.
– Что за вопрос, – произнесла Абигайль, с трудом удерживаясь от желания броситься в объятия герцога или, того хуже, упасть вместе с ним на пол и предаться страсти, – когда вполне очевидно, что я всего лишь меняю набивку в вашем матрасе.
Абигайль махнула рукой в сторону стоящих посреди комнаты мешков и перьев, покрывающих пол вокруг них.
Уоллингфорд посмотрел на перья, потом на Абигайль, а потом снова на перья. При этом его руки оставались скрещенными на груди. Он заговорил медленно, словно с умственно отсталой.
– Меняете… набивку… в моем матрасе? – спросил он, вскинув бровь.
– Это очень тяжелая работа. Хотя откуда вам это знать? – ответила Абигайль. Аромат бергамота начал постепенно выветриваться вместе с порывом свежего ветерка, проникающего через дверь. И тем не менее ее не покидало желание оказаться в объятиях герцога. Однако вместо этого она взяла с пола мешок с перьями.
– Я присела, чтобы немного передохнуть.
Уоллингфорд шагнул вперед и с недоверием оглядел комнату.
– А разве это не должны делать слуги?
– Они заняты сыром.
– Сыром?
– Это долгая бытовая история, а вы совсем не производите впечатления человека, который может подобной историей заинтересоваться. Не поможете мне с матрасом? – Абигайль беспощадно сдернула с кровати одеяло и простыни.
– Какого черта вы творите? – воскликнул герцог.
– Меняю ваши перья.
– Мои перья не нуждаются в замене. И уж точно не вами.
Уоллингфорд схватил Абигайль за запястье. «Какая огромная у него рука», – подумала Абигайль. Ей очень хотелось прижаться к его плечу, но это было бы крайне неприлично.
– Ну конечно же, ваши перья нуждаются в замене, – сказала она. – Потому что эти меняли в последний раз во время визита папы римского, а было это несколько сотен лет назад.
– Ваше присутствие в моей комнате является прямым нарушением условий пари.
– Вовсе нет. Я пришла сюда по делу, с весьма невинными намерениями. К тому же это вы сжимаете мою руку, что я рассматриваю как попытку соблазнения.
Уоллингфорд разжал пальцы.
– Я вынужден просить вас уйти.
– А я вынуждена просить вас отойти в сторону, чтобы я могла завершить начатое.
– Вы – сестра маркизы, и вам не пристало наполнять матрасы перьями, кормить коз и кур.
Абигайль обернулась:
– Что вы хотите этим сказать? И какое вам вообще до этого дело? Думаю, многим маркизам пойдет на пользу, если они будут время от времени кормить коз. И герцогам тоже, раз уж на то пошло.
Уоллингфорд был разгневан.
– Вам совсем не свойственно соблюдение норм морали?
– Совсем. – Абигайль с вызовом посмотрела на герцога, на его широкие плечи и внезапно почувствовала себя очень маленькой и хрупкой. Она встречала крупных мужчин и раньше, но герцог был другим. Под дорогим твидом его костюма скрывались недюжинная сила и мощная воля. Абигайль чувствовала, как они бушуют и бурлят внутри, готовые вырваться на свободу и разрушить эту преисполненную благородства оболочку с воинственностью предков, впервые получивших титул, чья наследственность делала его столь неотразимым для женщин.
Только вот ему не на что было направить эту варварскую мощь в благовоспитанной современной действительности.
Уоллингфорд смотрел на Абигайль. Его дыхание обвевало ее лицо, а глаза цвета полуночного неба прищурились от напряжения. Его сильные руки поднялись и сомкнулись на ее плечах.
– Почему, Абигайль? – спросил он.
– Что… почему? – Аромат бергамота, источаемый его кожей, коснулся ноздрей. Где-то в глубине сознания пульсировали, не давая покоя, слова синьоры Морини. Мысли о судьбе, проклятиях и клятвах в вечной любви смешались в бешеном водовороте.
Голос Уоллингфорда зазвучал мягче:
– Почему вам совсем не свойственно соблюдение норм морали?
– Потому что это мешает.
– Мешает чему?
Абигайль постаралась собраться с мыслями.
– Тому, чтобы стать интересным человеком. Настоящей личностью, а не просто модно одетой куклой.
– Никто, – сказал герцог, поднося руку к щеке Абигайль и легонько погладив ее костяшками пальцев, – никогда не примет вас за куклу, мисс Харвуд.
О да! К черту лодочный сарай с припасенным в нем вином и свечами. К черту возможная любовница, живущая в деревне. К черту глупые проклятия Морини. Вот это идеально – освещенное солнцем лицо Уоллингфорда и его глаза, горящие неподдельной страстью.
Абигайль положила ладони на его грудь и привстала на цыпочки.
Его губы, нежные, точно гусиный пух, коснулись ее губ.
– О, – выдохнула Абигайль, когда пальцы герцога коснулись ее подбородка, а губы вновь накрыли ее собственные в нежном поцелуе.
– Абигайль, – пробормотал Уоллингфорд.
Она покачнулась, сделала шаг назад, чтобы удержать равновесие, но споткнулась о мешок с пухом.
Уоллингфорд последовал за ней, подхватил, и они опустились на пол, слившись в страстном поцелуе. Пальцы Абигайль вцепились в пуговицы на рубашке Уоллингфорда, а его пальцы – в пуговицы ее платья.
– О, Уоллингфорд!
