«Что за чушь, вечно они каких-то вредных старикашек в эти кувшины запихивают! Нет чтобы голую красавицу-баядерку туда заточить. Ты ее освобождаешь, а она в благодарность готова тебя триста раз за ночь ублаготворить!» — мечтательно подумал Василий, которого перед сном и всегда-то было трудно угомонить, а после затянувшегося телесного поста плоть его и вовсе не знала удержу.
Нет, надо постараться уснуть, велел он себе, перекатился на бок — да и оцепенел, увидев, что кувшин вдруг взмыл футов на пять в вышину и медленно поплыл к выходу.
К чести Василия следует сказать, что остолбенение его длилось не дольше секунды. Он никак не смог бы к двадцати пяти годам стать полковником, если бы оценивал внезапность и неожиданность более длительное время. И тотчас смекнул, что никакая нечистая сила тут не куролесит: просто кто-то из слуг вспомнил о забытом кувшине и воротился за ним, а чтобы не обеспокоить сагиба-чужеземца, завернулся в черное и почти совершенно слился с темнотой. Черт бы с ним, конечно, однако Василию страшно как не понравилось, что в его опочивальню так бесцеремонно вторгаются. Что, нельзя было постучаться и спросить: так, мол, и так, милостивый барин, не вели казнить, вели слово молвить, дозволь забрать забытое… Нет же! Украдкой влезли! А если бы Василий имел при себе пистолеты? А ежели б он отличался бушуевским нравом и имел привычку без расспросов стрелять во всякого непрошеного гостя?
Нет, такая беспримерная наглость заслуживала наказания, а потому Василий неслышно скользнул с постели, одним прыжком очутился рядом с медным бликом и ухватился за что-то чуть пониже его. Раздался медный грохот, и долго езде кувшин перекатывался по каменному полу, вызвякивая возмущенную мелодию. А Василий так и стоял, вцепившись в своего пленника, и на сей раз оцепенение его длилось куда как дольше, потому что вместо мускулистого сухощавого мужского тела он поймал мягкий изгиб тонкой талии и упругое полушарие груди.
Пленник оказался пленницей!
У Василия была по его росту не очень-то маленькая рука и пальцы длинные, однако опрокинутая чаша, увенчанная тугим бутоном, едва вмещалась в его ладонь.
Каменная статуя апсары, небесной красавицы, любовницы богов, виденная в Калькутте, ожила в воспоминаниях. Помнится, Василия поразила величина ее твердых, высоких грудей, но он счел это фантазией неведомого скульптора. Сейчас же, похоже, в его ладонь упиралось именно такое чудо природы, едва-едва прикрытое тонкой тканью.
Значит, за кувшином послали служанку. Ну что ж, дело хорошее, особенно если девка окажется сговорчивая. Ну а если она вдруг вздумает звать на помощь? Если единственное желание ее — добыть кувшин? Может быть, у магараджи беда не только со столовыми сервизами, но и с кувшинами для омовения, и кого-нибудь за эту злополучную посудину до смерти запорют на конюшне (или где тут слуг учат уму-разуму?), а то и голову ему снесут? Конечно, нет никакого труда без раздумий подмять под себя девку, ну а вдруг она все же учинит переполох? Хорош же будет тогда русский гость! Сперва хозяина оскорбил, потом изничтожил его сокровище, розу роз, которая блаженствовала… ну и так далее, а в довершение всего блудным делом взял служанку. И еще неизвестно, может быть, она какая-нибудь самая низкая шудра или вовсе пария, к которой и подойти-то приличному человеку зазорно! Нет уж. Плоть горит, конечно, это да, и таково-то славно было бы сейчас вонзиться в податливые, жаркие, влажные недра женского тела… сладко каково!..
Почти невероятным усилием воли Василий подавил нетерпеливый животный стон, так и рвущийся из глубин его существа, и, разжав ладонь, отстранился от незнакомки.
Если она ринется прочь — ну что же, ему не привыкать в последнее время усмирять себя насмешкой и молитвою. Если же… если же не ринется…
Он затаил дыхание, ощутив легкий вздох, шелест босых ног.
Уходит. Ну, на то ее женская воля! И тут же сердце подскочило к самому горлу, потому что шаги не удалились к выходу, не затихли, а продолжали шелестеть, словно незнакомка сновала туда-сюда в темноте.
«Заблудилась со страху, что ли? Дороги найти не может?» — мелькнула глупая мысль — и улетела, как птица, спугнутая светом. Ибо его опочивальня внезапно осветилась.
Вот странно… Он и не видел прежде этих красных и зеленых свечей в семи огромных, странной формы канделябрах. Каждый представлял собой семиглавую кобру, обвившую хвостом древесный ствол и поднимающую во все стороны головы. Из семи ртов ее поднималось семь тонких, завитых штопором свечей. Веющий отовсюду сквозняк колебал во все стороны желтое пламя, наполняя покои фантастически прыгающими тенями. — И в атом неверном, тревожном полусвете кружилась среди теней женская фигура, при виде которой у Василия сердце сперва зашлось, а потом бешено заколотилось.
Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы, или самой богини Лакшми. Невероятной упругости груди стояли торчком; кончики их были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги опоясывали ее тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и вился вокруг них, терзая расширенные ноздри мужчины.
Из всей одежды на ней были только серьги, кольца и браслеты — целая сокровищница алмазов, рубинов, сапфиров, однако сверкание каменьев меркло в сравнении со слепящим блеском откровенного, даже бесстыдного желания, исходящего от этой женщины: желания принадлежать мужчине… И не только принадлежать — самой брать его.
Она порхала по каменному полу своими босыми ногами, разукрашенными золотыми кольцами, а руки ее резали воздух, сжимали его, обнимали, как будто вся ночь, и тьма, и дуновение ветра были сейчас ее любовниками, которым танцовщица являла свое неудержимое стремление отдаваться и обладать.
Изредка она издавала резкие крики, напоминающие голос кукушки. Кукушка — певица любви Индостана, птица Камы, божества любви, она говорит без слов о страсти.
Жаркое дыхание было аккомпанементом танцу, однако сквозь шум крови в ушах до Василия внезапно донеслась назойливая, томительная песнь байри. Ему уже приходилось слышать звук этой свирели, название которой означает «враг» — враг сердечного покоя, конечно, потому что считается, будто ни одна красавица не может устоять перед такой мелодией.
