Может быть… может быть, эта музыка возбуждала и танцовщицу, потому что теперь каждая ее поза была исполнена и экстазом — и яростью. Да, яростью: ведь желание, распиравшее эти тяжелые бедра, вздымавшее груди, исторгавшее тяжелое дыхание, танцовщица никак не могла утолить. Тот, перед кем она извивалась, подобно змее, в последних содроганиях страсти, не бросался к ней, не заключал в объятия, не валил на постель. Он оставался недвижим — и только смотрел на нее.
Казалось, у нее было все, чем прекрасна женщина: тело, которое могло совратить святого, большие искрометные черные глаза, волосы, которые то и дело окутывали стан черным, как ночь, покрывалом… Голые руки, до локтей покрытые браслетами, манили, сулили ласку, яркие губы были призывно приоткрыты. И все-таки Василий стоял неподвижно, то и дело сжимая и разжимая пальцы, — и эти нервные судороги да быстрые движения глаз, ловивших каждый поворот пленительного тела, единственные нарушали его оцепенение. Но когда танцовщица, утратив терпение, с хриплым стоном, стремительным не то кошачьим, не то змеиным движением вдруг метнулась к Василию и обвила его руками, в тот же МИГ Василий высвободился и перевел дыхание, потому что он едва не задохнулся от запахов кокосового масла, которым были смазаны ее волосы, и розовых притираний, обильно умастивших тело.
Она была так поражена случившимся, что застыла с разведенными в стороны руками и приоткрытым для поцелуя ртом. Но чтобы окончательно разъяснить свое нежелание в них ввязываться, Василий прошел меж свечей в угол, где все еще валялся кувшин, а рядом, кучкой, — черное покрывало, не без брезгливости поднял обе вещи и с несколько церемонным полупоклоном, призванным сгладить неловкость момента, вручил баядерке. Он бы с удовольствием одарил ее деньгами, несколько монет лежали у него в кармане куртки, однако ему показалось неловко сейчас перетряхивать одежду в поисках этой мелочи. Что естественно было бы в общении с парижской гризеткой, выглядело унизительным рядом с этой исключительной любодейной красотой, принесшей иноземцу свой истинный жертвенный дар… не только отвергнутый, но и снисходительно оплаченный.
Девушка, конечно, поняла, что ее роль так и останется сыгранной не до конца. Не взглянув более на Василия, она скатилась с ложа, выхватила кувшин и свое покрывало, взмахнула им — и вслед за этим яростным движением, мгновенно погасившим свечи, в опочивальне воцарилась глухая тьма, едва-едва рассеянная зыбким светом дальних звезд. И Василий понял, что он снова остался один.
«А вот как, интересно знать, она все-таки зажгла эти свечи? Что-то я не припомню, чтобы она чиркала спичками или вышибала огонь кремнем!» — подумал Василий и на какое-то время как мог крепко уцепился за эту мысль. Наконец догадки, среди которых была одна о том, что девушка выдыхала огонь, как факир-жонглер, исчерпали себя за глупостью. Ежели б ночная гостья умела выдыхать огонь, она, уж конечно, — можно в этом не сомневаться! — испепелила бы презренного чужестранца, пренебрегшего ее красотой.
Василий покачал головой. Да… такого с ним не бывало отродясь. Никогда еще он так не обижал женщину, никогда! Случалось, конечно, что какая-нибудь красотка, раздевшись, оказывалась лишь бледным и нежеланным подобием себя одетой и напомаженной. Однако Василий не отступал и, призвав на помощь свои богатые воспоминания, представлял себя на стоге сена с Лизонькой, или посреди цветущего луга с Лелькой и Олькой, или с Аннусей на грядке, где жалобно хрустела какая-то невидимая в темноте зелень… Он мог также вспомнить несчетное число козеток, кушеток, канапе, диванов, оттоманок, обеденных, ломберных и письменных столов, кресел, пуфиков, обычных стульев, лестничных ступеней, перил — и скучных постелей, где он охотно и пылко предавался любви с графинями, княжнами и княгинями, баронессами, мещаночками, купчихами, а также горничными, кухарочками, прачками, бело— и златошвейками, гулящими девицами… была даже одна монахиня, которой Василий успешно доказал, что зачатие не может быть непорочным!
Да, его память и воображение всегда служили ему верно, однако сегодня они почему-то сыграли со своим хозяином скверную шутку. Конечно, не только резкие, назойливые запахи притираний отбили у него всякую плотскую охоту. Помнится, была одна такая парижаночка Эжени, которая перед приходом своего русского любовника просто-таки принимала ванну из духов, — и ничего, Василию это не внушало отвращения, скорее наоборот. Нет, не только запах охладил его! Женщина этой ночи не должна была…
Он сокрушенно покачал головой.
Она все сделала не так! Она вся была не такая! Ее губы не должны были жадно впиваться — они должны были слегка приоткрыться перед его настойчивостью и чуть-чуть, нежно прильнуть к его языку, прежде чем сплестись с ним в порыве страсти. Ее кожа не должна быть влажной и разгоряченной — нет, прохладной, свежей, чтобы ладонь не скользила по ней, а льнула, повторяя мягкие изгибы тела — мягкие, изящные… другие!
Волосы ее не должны были липнуть к мужскому телу, как нити черной тугой паутины. Им следовало опускаться пышной волной, оплетать почти невесомой сетью. Глаза… нет, не эти мрачно горящие глаза хотел он видеть, а другие, источающие серебристый свет, — глаза, усмиренные страстью, с которой нет сил, нет желания бороться, ибо смертный объят страстями, и они побеждают всегда…
Василий встрепенулся, стиснул кулаки с ненавистью к самому себе. Что за чушь? Кого он хотел нынче ночью?
В прокрустово ложе какого неведомого идеала пытался уместить буйную плотью искусительницу?
Мгновенно перетасовав разноцветные, пряные воспоминания, разочарованно пожал плечами. Почему-то особенно тревожили эти серебряные глаза, взявшиеся невесть откуда. Из-за этих-то выдуманных глаз он повел себя нынче как сугубый болван, отвергнув — как же это ему сразу не пришло в голову?! — щедрый подарок, который, конечно же, послал своему гостю магараджа. Любезный хозяин, следовавший обычаям самого утонченного восточного гостеприимства, даже и вообразить не мог, что русский наглец окажется таким слабаком с одной из красивейших женщин, которых ему только приходилось видеть в жизни! Возможно, подобный подарок был нынче направлен и Реджинальду, а может статься, и Бушуеву, который, конечно, мужик весьма крепкий, — и уж они-то, надо надеяться, не посрамили честь белляти в делах любострастия!
А что, если… От новой мысли Василий похолодел до того, что даже натянул на себя шелковое одеяло. А что, если девица уже доложила о провале своей миссии, и вот-вот в темную опочивальню проскользнет новый гость — вот именно, гость, какой-нибудь пухленький юнец, к которым так благосклонны здешние сластолюбцы?
