Рейнер подумал, что англичане утихли только на время, пока их король не исчез с глаз, потому что слышал возникавший в разных местах шум, когда они спешили во дворец Танкреда на переговоры с ним и Филиппом. С их помощью, хотя и не сразу, не очень надежный мир был восстановлен. Следующую встречу назначили на другой день. Местом встречи был шатер Ричарда, где он обычно держал совет со своими приближенными.
«Кажется, Танкред искренне хочет мира», — думал Рейнер, стоя позади короля и не сводя глаз со священников, епископов, почтенных горожан, таких, как Реджинальд де Мойак, чей дом теперь занимал Ричард. Танкред пришел пешком и без оружия в отличие от Ричарда и его свиты.
Король Филипп сидел в великолепном кресле рядом с Ричардом и почти все время молчал, разве что просил Ричарда выслушать Танкреда, который покорно обещал исполнить все требования английского короля и дать даже больше того, что полагалось по завещанию Вильяма II.
Один раз Рейнер поймал на себе взгляд Филиппа. То ли ему это показалось, то ли вправду в маленьких черных глазках на мясистом лице он увидел злорадный огонь? Рейнер знал, что не время думать об Алуетт, когда он стоит на страже сюзерена, но ее прелестное лицо, разгоревшееся от страсти, вставало перед глазами и смущало его, а ее великолепные кудри словно обвивались вокруг его сердца и мешали дышать.
Когда, казалось, соглашение было достигнуто и Танкред согласился на все условия, снаружи донеслись крики:
— К оружию! К оружию!
В шатер с выпученными глазами вбежал солдат и заорал:
— Король Ричард! Они осадили дом Гуго де ла Марша!
Граф Гуго был племянником Ги де Лузиньяна, короля Иерусалима и верного союзника Ричарда.
Зарычав, словно раненый зверь, Ричард вскочил на ноги.
— Предатели! — крикнул он Танкреду и Филиппу.
Он побагровел от ярости, а французы и мессинцы завздыхали и зашептались. — Успокойтесь, брат мой! Может, еще ничего страшного! — попытался удержать его Филипп и положил пухлую руку ему на плечо. — Я уверен, мы все решим мирно.
Когда в шатер ворвался еще один солдат, у Ричарда словно подкосились ноги и он упал в кресло.
— Милорд! Милорд! Англичан режут! Следом вбежал третий.
— Ваша милость, проклятые «грифоны» устроили засаду на дороге!
Тут уж Ричард Львиное Сердце дал себе волю.
— О, мои воины! — воскликнул он, поворачиваясь спиной к французам и мессинцам. — Слава и мощь моего королевства! Сколько раз мы вместе рисковали жизнью! Не позволим трусливым зайцам стоять у нас на дороге! Нас еще ждут победы над турками и арабами! Наши мечи не подведут нас в сраженье за дело Христово! Возродим Израильское царство и не отступим перед подлыми «грифонами»!
Через пять часов все было кончено, и даже от сицилийского флота остались одни головешки.
Жители Мессины бежали, «как овцы от волков», по словам довольно ухмылявшегося Ричарда, который сокрушил и сжег все, что попалось ему под руку.
Блондель де Нель даже успел сложить песню:
Священник не сказал еще молитву, Уж Ричард выиграл у мессинцев битву.
Меч Рейнера был обагрен кровью тех, кто грозил убить его или его сюзерена, когда они мчались по улицам Мессины. В этот день он утопил свою печаль в неистовой ярости и, ни о чем не думая и ничего не боясь, сражался бок о бок с Ричардом. Возможно, виной тому было его отчаяние, ибо Алуетт де Шеневи предпочла безрадостную монастырскую жизнь, а где умирать, на Сицилии или в Палестине, ему было все равно.
На следующий день Ричард пожинал плоды победы. Взяв в заложники самых богатых мессинцев, он поклялся, что продаст их в рабство, если не будут исполнены все его требования до единого. Золото и серебро, которое только нашлось в городе, перешло в его руки. На стенах развевались его флаги, отчего Филипп метался по дворцу мрачнее тучи.
Танкред смирился и думал только о том, как бы еще больше не разрушили Мессину, пока Ричард не убрался из города. Он отдал ему двадцать тысяч унций золота и еще двадцать тысяч обещал, когда Артур Бретонский женится на одной из его дочерей.
Ричард был доволен, но тем не менее выстроил на горе деревянную башню, чтобы больше его не застали врасплох. Башню прозвали «Другом грифона» и «Убийцей греков», что вовсе не говорило о дружеских чувствах горожан. Но она должна была напоминать всем о том, что Ричард может, если захочет, покорить всю Сицилию так же легко, как покорил Мессину.
Рейнер устал и от строительства, и от бесконечных переговоров трех королей, которые все решали, как должны вести себя крестоносцы и как горожане, не обходя вниманием самые малозначительные детали. От того, сколько хлеба должны продавать на один пенни, они переходили к разногласиям между «союзниками», то есть Ричардом и Филиппом. Вышли наружу намерения Филиппа договориться с Танкредом и ломбардцами. Хитрый сицилиец всегда предпочитал стоять на стороне сильного, поэтому, едва Ричард победил, как он переметнулся к нему и раскрыл двойную игру Филиппа. Однако Ричард понимал необходимость союза с королем Франции, если собирался идти с ним в Святую Землю, так что он, стиснув зубы и постаравшись все забыть, вновь заверил Филиппа в своей дружбе и даже согласился установить его флаг с лилиями рядом со своим на стенах Мессины.
Рейнер подумал было, что никакого мира не будет, когда Филипп нагло потребовал свою «часть» золота, взятого Ричардом у Танкреда, хотя ни один француз даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь сражавшимся англичанам. Тем не менее Ричард явил такую преданность идее, что, как ни удивительно, согласился поделить золото пополам.
Англичанам это не понравилось, особенно тем, кто приплыл на остров задолго до Ричарда и испытал на себе и голод, и враждебность жителей. Почему это они должны возвращать добычу, когда из-за затянувшегося конфликта с сицилийцами им придется всю зиму провести на острове!
Однако Ричард и тут явил себя великолепным политиком. Он не обошел дорогими подарками ни одного из своих людей, от барона до последнего солдата, и недовольные голоса, как по волшебству, умолкли.
Рейнеру досталась золотая чаша, украшенная большим гранатом. Он смотрел на нее и думал, что мог бы подарить ее Алуетт, и она пила бы из нее вино. Он даже видел красную каплю, сверкавшую на ее устах. Вздохнув, он решил послать чашу матери.
Холодные зимние ветры обрушились на солнечную Сицилию, и монахини стали стараться меньше выходить из келий. Алуетт дрожала в своей колючей одежонке от холода, которого никогда не знала в гораздо более северной Франции, словно лето, проведенное под жарким средиземноморским солнцем, разжижело ей кровь.
