Когда наступили первые предрассветные часы, ее уже настолько охватило радостное волнение, что она с трудом его скрывала. Кэмп отсутствовал всего несколько месяцев, но они показались ей годами. И вот он дома, и она встретит его прекрасной новостью, приятным сюрпризом, она с гордостью сообщит ему о маленьком чуде, которое растет у нее внутри. Она — женщина Кэмпа Мередита, а это делает ее самой влиятельной женщиной в городке. Она думала, что никогда не попросит о большем, но сейчас у нее было все, о чем она не смела и мечтать. Она носила ребенка Кэмпа Мередита.
Ей было известно, что ее возлюбленный женат и где-то на востоке у него есть ребенок. Это для нее ничего не значило, так же как это ничего не значило для него. Дистанция огромного размера отделяла Кэмпа Мередита от того, что он оставил там, где-то далеко. Здесь, в это время и в этом месте, он принадлежал ей. А она — ему.
Она ушла в свою комнату и переоделась в самое прелестное из своих платьев. Весь вечер Кэмпа не было в таверне, но сейчас он придет к ней. Их встречи всегда были тайными.
Когда он ворвался в комнату, лицо его было красным, а глаза сверкали от возбуждения. Он был пьян, но он часто бывал пьян. Он издал радостный возглас, швырнул шляпу на кровать, схватил Консуэло за талию и закружил ее, пока у нее все не поплыло перед глазами.
Она смеялась, и визжала, и умоляла опустить ее на пол, а когда он отпустил ее, минуту стояла, пошатываясь, пока все не встало на свои места. С Кэмпом всегда было так. Так головокружительно.
— Клянусь, милая, это было самое большое дело, которое мы провернули! — объявил он. Широкими шагами он подошел к бюро, где специально для него всегда хранилась бутылочка бурбона, и налил себе стаканчик. — Все прошло как по маслу. Я богатый человек, дорогая, ты знаешь это?
Черт возьми, я правда богач!
Он кричал и смеялся, глотая свой бурбон.
— Теперь я могу основать ранчо, о котором я тебе говорил. И построить дом, большой дом, там, на холме.
Прекрасное имение, достаточно большое для семьи…
У Консуэло защемило в груди. Она не могла поверить своим ушам.
— Для семьи? — Она сделала неуверенный шаг вперед — ее переполняла радость. — Ты хочешь сказать… Ах, Кэмп… это значит, мы сможем пожениться и завести детей?..
Его неожиданно сердитый, злой взгляд заставил ее замолчать, и хотя в следующую минуту он постарался смягчить: выражение лица, было уже слишком поздно. Этот взгляд пронзил ее, как нож, и она почувствовала, как рана прошла через все ее тело и коснулась жизненно важных органов.
— Ну, милая, — заявил он бесцеремонно, — не начинай молоть чепуху. Понимаешь, я тебя очень ценю, но это было бы очень несправедливо. У меня есть жена, прекрасная жена из хорошей семьи, и она родила мне очаровательную маленькую девочку. Зачем мне какие-то внебрачные дети-полукровки? И тебе они тоже не нужны.
Нож повернулся, вырезая огромные куски из ее сердца, она, растерянная, истекала кровью.
Должно быть, Кэмп увидел, как изменилось ее лицо, потому что сделал к ней шаг и сказал уже более мягко:
… — Ну, перестань дуться, дорогая. Ты же знаешь, что я говорю правду. А теперь, когда у меня есть деньги, я скоро пошлю за своей семьей, поселю их в новом большом доме, и, думаю, все между нами изменится. Шлюхи ей не по душе, и полукровки — тоже. — Он хихикнул. — Не могу сказать, что я виню ее за это.
Консуэло почувствовала, как ее охватил страшный, обжигающий холод. Полукровка. Шлюха. Она, женщина Кэмпа Мередита, гордилась этим, она была защищена, она была влиятельной! Никто не смел говорить с ней так. Только не в его присутствии. Наполовину мексиканка, наполовину индианка, она знала, кто она, и знала, что ей стоило выжить.
Но никто никогда не говорил с ней так. Никто.
Его хихиканье еще долго звучало в ее ушах, и кровь стыла в жилах. А потом он подошел к ней, ухмыляясь:
— Ну, давай, дорогая, пошла спать. Нам нужно это отпраздновать.
Полукровка. Шлюха. Она смотрела, как он приближается к ней, на лице его была написана похоть, вот он раскрывает руки, чтобы ее обнять, тянет к ней губы, чтобы задушить ее своими поцелуями, пахнущими бурбоном, — и она ненавидела его в этот момент, ее охватила такая ослепляющая ярость, какую она еще никогда ни к кому не испытывала. Он не может так поступить с ней. Не может.
На столе лежал кривой нож, и, не сознавая, что делает, она схватила его и бросилась на Кэмпа. Она увидела испуг на его лице, но даже застигнутый врасплох, даже пьяный, он отреагировал молниеносно. Он схватил ее за запястье и заломил ей руку за спину. Она вскрикнула скорее от гнева, чем от боли; она боролась с ним, пинала его ногами, молотила кулаком свободной руки, и никто из них двоих не понял, как все это случилось. Все произошло в одно мгновение.
Она почувствовала острую боль на своей щеке, боль пронзила ее от виска к губам, и она отшатнулась. Нож выпал из руки Кэмпа и звякнул об пол. Он уставился на нее, бледный от ужаса и потрясения, а она почувствовала, как кровь сочится по ее лицу. Она ощущала ее вкус на раскрытых губах.
— Боже мой, — прошептал Кэмп. — Боже мой, Конни, что я наделал!
Он схватил полотенце, висевшее рядом с умывальником, с грохотом опрокинув кувшин с водой. А она смотрела на него остекленевшим взглядом. Он попытался прижать полотенце к ее ране, но она отстранила от него свое лицо.
— Конни…
Она никогда не забудет его взгляд — потрясенный, извиняющийся, неверящий. Но она не забудет и те слова, которые он ей сказал в этот вечер. И никогда не простит его.
Она повернулась и ушла из комнаты, ушла из таверны, ушла из его жизни.
Обзорная площадка была пуста. Горы по обеим сторонам походили на окутанные туманом огромные аморфные призраки. А ветер казался Энджел холодной влажной ладонью на ее лице. Мелкий моросящий дождь намочил ее волосы и кожу, на ее ресницах от дождя появлялись крошечные капельки, которые мешали ей ясно видеть. Она замерзла и была рассержена.
Она злилась на себя за то, что спросила, и злилась на него за то, что он ей ответил. Она злилась на незнакомую женщину, которая одним распутным, похотливым актом с никчемным, трусливым бандитом ввергла ее в нищету. Но больше всего она была зла на ребенка, каким она была, на эту неразумную, с затуманенным взором часть ее личности, которая упрямо цеплялась за ее подол, с какой бы силой она ни пыталась ее стряхнуть, и которая позволила ей мечтать, что ответы на ее вопросы могут быть другими.
Она не удивилась. Чему тут удивляться? Она видела, каких детей оставляли родители: никудышных, слабых, уродливых. Ненужных заморышей, самых плохих, таких, которых никто не хотел взять себе. Койот уходит и оставляет больного щенка умирать. Рыжая рысь отталкивает изуродованного котенка от своего соска. А люди, выбросившие Энджел из своего гнезда, ничем не лучше этих животных, поведению которых они подражают. Нет, она ничуть не удивилась.
