– Да, знаю, – машинально проговорила графиня; ее вдруг начала бить дрожь.
– Прошел месяц блаженства нашего, – продолжал барон. – К концу его я усомнился в любви ко мне жены. Чудилось, я ее раздражаю несносно! Впрочем, она вообще была нервна: чуть что, падала в обморок, ее мутило от запаха еды… Вскоре я узнал, что буду иметь счастье оказаться отцом.
Графиня поперхнулась и отставила свою рюмку.
– И вот однажды, – продолжал барон, сурово глядя в какую-то книгу, словно читал там о своем печальном прошлом, – однажды жена моя оступилась на лестнице, упала… у нее случился выкидыш, и она умерла от потери крови.
– Какое несчастье! – чужим голосом воскликнула графиня.
– Горе мое было ужасно, однако усугубляло его то, что жена моя выкинула трехмесячный плод, хотя со времени нашей свадьбы минул лишь месяц!
Все враз сделалось мне понятно. Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака. Мною пользовались, как куклою без чувств и мыслей. Горше всего было то, что я сознавал: ежели бы она призналась, ежели попросила бы у меня помощи!.. Я счастлив был бы спасти ее от позора, ибо любил ее без памяти. Но… но случилось то, что случилось. И это совершенно изменило меня самого и жизнь мою. Я более не мог удовлетворяться участью богатого недоросля, каким был прежде. Я начал учиться, поступил в армию, затем в дипломатическую службу. Судьба с тех пор была ко мне благосклонна, женщины не обходили меня своим вниманием, да и я не обижал их отсутствием внимания своего, что скрывать! Но еще тогда, в тот день, когда я узнал о тайне жены моей, я поклялся себе: если решусь жениться – о, в ту пору сие казалось несбыточным! – то женою моею станет юная, неиспорченная, невинная девица. Лишь увидев Марию, я понял – судьба и впрямь благоприятствует мне! Замкнулся круг моих исканий… Что с вами, графиня?! – Димитрий Васильевич испуганно вскочил.
– Ни-че-го… – Графиня отвернула от него побелевшее лицо. И тотчас ее бросило в жар, да так, что она начала задыхаться. Надо было уйти во что бы то ни стало! В последние минуты ей чудилось, будто барон каждым словом своим вгоняет ей раскаленные иглы под кожу. Еще мгновение – и ее хватит удар! – Я немного устала. Простите, но…
– О, это вы простите меня! – Барон поцеловал похолодевшую руку Евлалии. – Сам не знаю, что за болтословие на меня нашло. Покойной ночи, дорогая тетушка. Не откажите в любезности сказать Марии Валерьяновне, что я буду у ней самое большее через полчаса. Ванна моя уже простыла, вероятно; ну что ж, тем скорее я ее завершу!
Он вышел, оставив графиню в состоянии, близком к умопомешательству, но все ж у нее еще достало сил добраться до комнат, где ее ожидали Елизавета с дочерью, достало сил произнести: «Мы погибли… позор…»
Какое-то время в будуаре царила гробовая тишина. Елизавета и Маша смотрели друг на друга испуганными глазами, графиня с закрытыми глазами полулежала в креслах, бормоча себе под нос одно только слово:
– Позор… позор…
В конце концов Елизавета, которой нестерпимо сделалось видеть в глазах дочери это затравленное выражение, не выдержала:
– Полно вам, тетушка! Что вы, право, заладили: позор да позор! Думать надо, чем делу помочь, а не твердить одно и то же!
Тетушка Евлалия Никандровна от изумления примолкла вдруг, подумав, что доходившие до нее слухи о нелегкой жизни племянника Валерьяна с этой особою, пожалуй, были верны.
Быстрый, не выносящий никакой безвыходности ум Елизаветы вмиг осмыслил ситуацию и выдал ответ.
– Мы должны во всем немедля признаться барону! – проговорила Елизавета, глубоко вздохнув, словно в ледяную воду бросалась, – и невольно улыбнулась, увидав, каким облегчением осветилось Машенькино лицо.
– Благослови вас бог, матушка! – вскричала она пылко. – Я бы только этого и хотела. Димитрий Васильевич такой добрый, ласковый – грех, ну грех же его обманывать! И он простит меня, я знаю, я это чувствую!
– Да вы никак спятили обе?! – взвилась Евлалия Никандровна; от возмущения такой глупостью ее слабость как рукой сняло. – Точно, спятили! Где вы раньше были, такие честные? Раньше, раньше признаваться надо было! А теперь, после всего, что он мне поведал… теперь как? Как теперь признаться, скажите-ка?!
Елизавета и Маша вновь остолбенели, уставясь друг на друга. Вот уж воистину: вся юность его воротилась к нему! Боже мой, боже… И эти бесповоротные слова: «Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака! Мною пользовались, как куклою без чувств и мыслей!»
Маша беспомощно взглянула на дверь, ведущую в опочивальню, и, рухнув на ковер, беззвучно заплакала, затряслась всем телом, забилась вся…
Елизавета кинулась было к ней, да тетушка удержала.
– Погоди рыдать! – проговорила она. – Не до того теперь! Делать что-то надо, ты понимаешь?!
Легко сказать… Больше всего на свете Елизавете сейчас хотелось бы сделать вот что: велеть заложить какую ни есть карету – и умчаться с Машенькой подальше отсюда, в родимое, любимое Любавино, довериться судьбе… нет, судьбе нельзя доверяться, ее руки жестоки, немилостивы, коли она завлекла любимое ее дитя в такую пропасть!
«О боже, помоги, подскажи, как быть?!» – всем существом своим взмолилась Елизавета.
Уязвленная болью в самое сердце, она встала так порывисто, что тяжелые складки ее платья опрокинули маленький резной столик, на котором лежала книга – кто-то читал ее здесь, да забыл.
Шепотом чертыхнувшись, Елизавета подняла столик, потом книжку, безотчетно, по привычке, взглянув на переплет. «Тристан и Изольда», старинный рыцарский роман… Чудесная книга, сколько раз ее перечитывала Елизавета. Образы невольно всплывали в памяти. Вечная, неизбывная страсть; верность; предательство; любовь и смерть, Тристан, Изольда, любовный напиток, самоотверженная Бранжьена, добрый король Марк…
Ее вдруг в жар бросило от внезапной догадки!
– Боже мой… – прошептала княгиня. – Я знаю! Король Марк!.. Я знаю, что делать!
Глаза Елизаветы и Евлалии Никандровны встретились, и княгиня с изумлением поняла, что тетушка думает о том же, что и она.
* * *
Комнаты все были устланы коврами, но старый паркет рассохся, а потому негромко, вкрадчиво поскрипывал под шагами, особенно если они были так тверды и решительны, как те, в которые с трепетом вслушивалась Маша.
Она сидела среди белоснежных вышитых подушек пышной, мягкой постели, и ей чудилось, что кровать под ней мелко трясется. На самом же деле дрожь била Машу. Ее волосы, совсем недавно струившиеся по плечам, сейчас были заплетены в косу; маняще-розовые, кисейные пеньюар и чепчик заменены на белые, льняные, едва-едва украшенные прошвами.
– Слишком уж соблазнительный у тебя вид, – неодобрительно заметила тетушка полчаса назад, после того, как все уже было тщательно продумано. – Нельзя допустить, чтобы он так вот сразу на тебя накинулся. Проще следует выглядеть, поскромнее!
