— Я не могу, — сказала Аспасия едва слышно.
Но он услышал. Он отложил свой абак, подошел и взял ее за руку. Она не собиралась плакать. Она рассердилась, но от этого слезы только потекли быстрее.
— Я не хочу этого! — закричала она.
Добрый исповедник вытер бы ее слезы, поставил бы ее на колени и уговаривал бы ее ласково, но твердо молиться о ниспослании правильного пути. Герберт позволил ей выплакаться. Потом сказал:
— Я думаю, что хочешь.
— Это же грех.
— Об этом судить Богу. Я всего лишь человек.
Она метнулась в сторону, размазывая слезы по щекам.
— Ты чудовище, а не исповедник!
— Да, — отвечал Герберт, — но я стараюсь научиться. Ты хочешь, чтобы я говорил то, что положено, или чтобы я был с тобой честен?
Тогда она задала ему свой вопрос в выражениях, которые однажды случайно подслушала в разговоре охранников. На германском это звучало не так непристойно, как если бы она сказала это по-гречески.
Герберт на минуту смолк, потом серьезно ответил:
— Да. Что ж! Это верно сказано.
Она хотела возмутиться, но не смогла сдержать смеха. Герберту всегда удавалось насмешить ее.
— Ты, конечно, честный человек, — сказала она, — но святым тебе не бывать.
— По крайней мере, — ответил Герберт, — у меня всегда будет хорошая компания.
Альпы высились, словно стена поперек всего мира. Они поднимались все выше и выше, упираясь в небеса. Вершины их были увенчаны снегами. Но перевалы были свободны не только от снега. Император предусмотрел это.
Аспасия знала обо всем, поскольку умела слушать. Множество вооруженных людей охраняло гигантского, медленно ползущего зверя — двор и империю, но еще целая армия ушла вперед на запад, выполнять задание, которое, по-видимому, император считал весьма важным.
— Сарацины, — сказал Герберт. — Они засели в горах, выходят целыми бандами и нападают на путников.
Исмаил шел вместе с ними, поскольку в холодном высокогорном воздухе постоянно наблюдал за самочувствием Феофано. Дорога стала такой крутой, что он уже не мог ехать верхом на лошади; но он не желал и унизиться до того, чтобы сесть на мула, хотя эти животные очень уверенно чувствуют себя на горных тропах. Он без особого удовольствия выслушал речь Герберта, но, похоже, и не рассердился.
— Император избавит нас от них, — продолжал Герберт, — помоги ему Бог. Они стали настоящим бичом для караванов, идущих из Галлии в Германию или обратно. С каждым годом их все больше, и все больше грабят. Хороша же стала дорога!
«Вот именно», — подумала Аспасия, стараясь смотреть только вперед. Ей совсем не хотелось видеть, как далеко лежат равнины и как крута и узка дорога, которую они преодолевали. Фургоны двигались по ней с трудом. Могучие кони и терпеливые быки напрягали все силы под ударами кнутов. В самых крутых местах слугам приходилось помогать им, подталкивать фургоны. От разреженного воздуха некоторые даже теряли сознание.
Аспасия старалась не думать о том, каково будет спускаться. Они все еще поднимались и поднимались прямо к небесам, где воздух, казалось, застывал в легких, а ветер был резким и холодным. Здесь не было ничего надежного, спокойного, человеческого. Она была рождена горожанкой: ей никогда не приходилось бывать выше городских башен.
— Ты жалеешь о том, что отправилась сюда, моя госпожа?
Это был Исмаил, и она надеялась, что в его словах не было насмешки. Скорее, сочувствие.
Она почувствовала, как ее щеки запылали, вероятно, под резкими ударами ветра.
— Приключения, — сказала она, — это совсем не то, что под этим принято понимать.
— Разве это приключение? — возразил он. — Приключение — это когда ревет буря, снег слепит глаза, а со всех сторон нападают бандиты, как стая волков. А это просто прогулка под ясным солнышком.
— Для человека с таким богатым опытом, — сказала она ехидно, — наверное, так и есть.
Он улыбнулся своей неожиданной быстрой улыбкой.
— Ты действительно отправилась ради этого? Ради приключения?
— Может быть, мне приказали.
— Не думаю, что тебе можно приказывать.
Она подумала, не рассердиться ли. Но здесь, под взглядами орлов, это было нелегко. Вместо этого она засмеялась, скорее всего, над собой.
— Нет, я сама приказала себе. Видишь ли, на выбор у меня были только монастырь или это.
— У тебя не было желания посвятить себя Богу?
— Богу? — повторила она, думая, что он понимал под этим словом совсем не то, что понимала она. Скорее всего, так. Она поглядела на длинную вереницу людей и повозок; подняла глаза на горы и на небо. — Бог повсюду. Я хотела славить его в стенах монастыря. Там можно было читать книги, произносить молитвы, петь гимны, и казалось, что я счастлива. Но ничто не менялось. День за днем, час за часом все шло по кругу, и мне стало казаться, что я уже протоптала борозду в полу и не могу с нее свернуть. Может быть, святые находят в этом Бога. Но я чувствовала себя ослом, который ходит кругами по току.
Он внимательно слушал. Было удивительно, что он, не отрываясь, смотрел на нее и ни разу не споткнулся. Он молчал.
Почему-то ей хотелось все ему объяснить.
— Я не способна к умерщвлению плоти, — говорила она. — Это смертный грех. Я знаю это и не могу бороться с ним. Сколько я ни пыталась, сколько ни думала, что могу отказаться от всего, могу предаться Богу, каждый раз меня охватывал ужас и я не могла согласиться.
— Может быть, тебе нужно было родиться мужчиной, — сказал мавр.
— Нет, — возразила Аспасия нетерпеливо, но без запальчивости. — Зачем мне желать этого, если я могу быть тем, что я есть, жить так, как я живу? — добавила она.
Он промолчал. Похоже, она обидела его. Мавры, наверное, еще больше, чем мужчины из Города, гордились своим полом.
Она не будет обращать внимания, даже если он обиделся. Ведь она сказала правду. Для женщины, которая несет мир и покой, это, конечно, непростительная ошибка. Но что поделаешь! Пусть он полюбит ее такой, какая она есть, или не любит вовсе.
И вот они миновали горные перевалы, и ни один сарацин не преследовал их. По приказу императора за ними долго охотились, пока все до единой горы не были свободны от разбойников.
Герберт покинул их в том месте, где дорога огибала озеро Констанц, минуя Сан-Галл и Рейхенау. Он отправился на запад, в Реймс. Они же двигались на северо-восток, в центр Германии.
Аспасия подумала, что ей не стоит разыскивать его, но утром, когда караван собирался тронуться в путь, он пришел к ней сам. Глаза его радостно блестели.
