— Вот тебе раз! — воскликнул Майнау и сказал молодой женщине, выходя вслед за ней из комнаты: — Я охотно исполнил бы твое желание и представил бы тебя ко двору по возвращении из путешествия, но герцогине угодно, чтобы ты завтра была представлена ей.
Говоря это, он пожал плечами с каким-то странным ощущением сдерживаемой радости, удовлетворенного самолюбия и злобной насмешки.
— Теперь нельзя этого избежать! — добавил он.
— Я знаю, — проговорила Юлиана совершенно спокойно и, вынув из кармана записную книжку, стала вносить в нее распоряжения гофмаршала.
— Прекрасно! Поистине поразительны спокойствие и невозмутимость, не оставляющие тебя ни при каких обстоятельствах! Только одно желал бы я заметить тебе… Ты позволишь, Юлиана? Герцогиня имеет привычку насмешливо улыбаться при виде слишком скромного туалета… Твоя склонность…
— Надеюсь, ты считаешь меня настолько тактичной, чтобы я понимала, где могу руководствоваться своим вкусом и где должна соответствовать своему положению, — прервала она его ласково и в то же время серьезно и вложила карандаш в записную книжку.
Между тем она дошла до двери, ведшей из коридора в комнаты Майнау. Тут стояли новые дорожные сундуки из юфтевой кожи, принесенные во время обеда. При виде их глаза Майнау вспыхнули от удовольствия, точно он уже мысленно видел себя далеко-далеко от Шенверта, мчавшимся через горы и долины. Он приподнял один из сундуков и осмотрел обивку.
Лиана спустилась в кухню, чтобы переговорить с Лен и поваром.
Гофмаршал без возражений передал ей управление домом, и это принесло ей много неприятностей — ей постоянно приходилось бороться со скаредностью старика, трясущегося над каждым пфеннигом. Его крайняя недоверчивость, страх быть обманутым и обокраденным ежеминутно отражались на окружающих. Помимо этого, в нем до сих пор вызывал злобу ненавистный второй брак Майнау. Но молодая женщина всегда была настороже. Она знала, что он следит за каждым ее шагом — даже письма из дому проходили через его руки, прежде чем попадали к ней. Письма сестры и брата, вероятно, казались ему менее подозрительными, потому что реже других имели на себе следы его контроля. Когда же было получено письмо от графини Трахенберг — первое после свадьбы Лианы, — она сразу увидела, что печать сломана, и это возмутило ее вдвойне после того, как она прочла письмо. Графиня Трахенберг горько жаловалась ей на свою жизнь, на лишения, которым она подвергалась: доктора настоятельно советуют ей отправиться на воды, а Ульрика, как дракон, стережет их деньги и не дает ей ни гроша; поэтому она обращается к своей «любимой дочери» и просит выделить ей хотя бы небольшую часть тех денег, что Майнау дает ей «на булавки». Что гофмаршал действительно читал это письмо, подтверждал его злобный пристальный взгляд, которым он в тот день встретил Лиану при ее появлении в столовой… Об этой постоянной борьбе ничего не знал Майнау — в его присутствии старик с ловкостью придворного владел и лицом своим, и языком, а жаловаться на него мужу, который больше всего желал спокойствия и тишины в доме, Лиане и в голову не приходило.
В третьем часу пополудни Лиана вошла в зал, стеклянная дверь которого выходила на крыльцо; с этого крыльца гофмаршал хотел приветствовать герцогиню у экипажа. Он был уже в зале и разговаривал с придворным священником, сидевшим возле него. Когда вошла Лиана, в комнате, казалось, стало светлее. На ней было светло-голубое платье с придворным шлейфом и бархатным лифом более темного цвета. Блестящий голубой цвет и золотисто-красноватые волны волос этой прекрасной женщины производили необыкновенный эффект. Широкие, подбитые шелком рукава имели высокий разрез и открывали постороннему взгляду ее античные руки, на лифе был четырехугольный вырез, а сквозь кружевную шемизетку была видна ее белоснежная шея. Даже затканное серебром подвенечное платье не подчеркивало так, как сегодняшний наряд этой «рыжеволосой Трахенберг», ослепительную белизну ее кожи.
— Еще слишком рано-с! — заявил гофмаршал. — Герцогиня будет не раньше четырех часов. — Он с негодованием смотрел на огромный букет в руках молодой женщины. — Боже мой, сколько погублено цветов! Вы, верно, ощипали всю оранжерею, моя милая! Разве не дурость разводить все эти глоксинии и… как их там… все эти дорого обходящиеся нам южноамериканские редкости? Стоят они баснословных денег и нужны лишь для того, чтобы вянуть в руках профанов. От хозяйки дома не требуется, чтобы она являлась одетая как на бал.
Лиана слушала его молча. Она могла бы напомнить ему, что его дочь, капризничая, общипывала и растаптывала своими маленькими ножками самые дорогие букеты, но ограничилась кратким пояснением:
— Майнау желал, чтобы я подала герцогине эти цветы при встрече.
— Ах, вот оно что! В таком случае прошу прощения! — Он посмотрел на часы. — Времени у нас еще много, и я хочу воспользоваться этим, чтобы сообщить вам нечто очень для меня прискорбное, но, к сожалению, с этим ничего не поделаешь… Вы сегодня отправили посылку графине Ульрике в Рюдисдорф. Я требую, чтобы все посылки укладывались при мне в жестяной ящик, который ежедневно отсылается в город… Я не знаю, чьим неловким рукам поручен был этот маленький ящичек, но только я получил его сломанным.
При этих словах он вынул из-под своего кресла ящичек, часть крышки которого была сорвана.
Лиана вспыхнула, но сразу же побледнела так, что даже в сжатых губах не осталось ни кровинки — вся кровь отхлынула к сердцу. Она задыхалась… Взгляд ее невольно упал на придворного священника; тот сделал движение, его выразительные глаза горели зловещим огнем и тревожною заботой. Один этот взгляд возвратил ей хладнокровие. Она положила букет на ближайший стол и подошла ближе.
— Я должен заявить вам, что некоторые обстоятельства приводят меня в замешательство, — продолжал гофмаршал с притворным смущением; он откашлялся, провел пальцами по верхней губе, будто желая разгладить усы, которых у него не было. При этом он устремил на молодую женщину свои маленькие выразительные глазки, горевшие коварством, и стал похож на хищника кошачьей породы. — Конечно, мы здесь все свои, и ваш промах, я полагаю, останется между нами. — Он медленно достал из бокового кармана своего фрака маленький футляр. — Вот эта вещица выпала из ящика, когда я, досадуя на неловкость наших людей, слишком торопливо взял его у них из рук. — Своим тонким указательным пальцем с немного искривленным белым ногтем он нажал на пружинку, подбитая атласом крышечка отскочила, открыв лежащий на темном бархате великолепный аметист, осыпанный бриллиантами, которые образовывали вокруг нечто вроде розетки, и эта вещь могла служить как брошкой, так и фермуаром[14]. — Простите, если я ошибаюсь, — сказал он чуть ли не кротко, подавая ей украшение, — но я готов присягнуть, что видал эту прелестную розетку на шее моей дочери, — не из фамильных ли она драгоценностей Рауля?
