— Мамочка, поедем! В школу опоздаем!
Звоню в госпиталь и снова натыкаюсь на автоответчик. Если бы речь шла о срочной медицинской помощи, надо было бы отбиться и набрать 911. А сейчас какой смысл? Наконец слышится человеческий голос.
— Я звоню насчет Гевина Сэша, — произношу я, пытаясь сохранять спокойствие. — Он… умер? — Слово-то какое страшное! Невозможно поверить, что только что произнесла его рядом с именем отца. Но это всего лишь регистраторша, и она ничего не знает.
— Сейчас я вас соединю, — говорит она. В трубке звучит Пятая симфония Бетховена. Терпеть не могу эту музыку. Тэкери тянет за руку и обижается, что я не обращаю на него внимания.
— Кардиология, — раздается бодрый женский голос.
— Я звоню насчет Гевина Сэша, — повторяю я.
— Боюсь, мы больше не в состоянии принимать звонки, — твердо отвечает голос. — Это больница, а не пресс-центр.
— Но я его дочь. Мне необходимо узнать, что он жив… — В душе зарождается уверенность. Им надоели вопросы прессы, а у меня готов ответ. — Не могу дозвониться никому из родственников. Вчера я провела в палате весь день и уехала с надеждой на лучшее. Пожалуйста, подтвердите, что все в порядке.
Тэкери уже нетерпеливо молотит кулачками по моей ноге. Сотрудница кардиологического отделения вздыхает, а когда снова начинает говорить, то голос звучит иначе — мягко и сочувственно.
— Гевин Сэш скончался сегодня утром, в семь сорок пять. Случился второй инфаркт, с серьезными осложнениями. — Она замолкает, чтобы я могла освоиться со страшным известием. — Милая, ваша мама, кажется, еще здесь.
— Это мачеха, — поправляю я машинально, почти не замечая: давно привыкла.
— Может быть, позвать ее к телефону?
— Нет-нет, не надо. Спасибо.
— Примите соболезнования.
Смотрю на часы. Двадцать пять минут девятого. Папа ушел из жизни всего лишь сорок пять минут назад, когда я завтракала. Неужели не мог продержаться хотя бы немного, не мог потерпеть до моего приезда? Неужели не понимал, что я собираюсь к нему? Почему не дождался? Почему не позволил попрощаться? «Папочка, разве тебе не хотелось сказать мне «до свидания»?»
Опускаюсь на крыльцо и крепко обнимаю Тэкери. Отчаянно хочется ощутить тепло маленького человечка, почувствовать рядом родную душу.
— Ну что, поедем? — ноет сын и старается вырваться на свободу. Почему-то всегда казалось, что в подобный момент должны прийти слезы. Но глаза абсолютно сухи. Такое чувство, что сквозь тело пропустили электрический разряд. Мозг отключился: в голове ни единой мысли.
В клумбе копается птичка — смешно подпрыгивает и старательно вытаскивает из земли червяка. Ветерок шелестит в растущих вдоль дорожки кустах камелий: они сейчас в полном цвету, и на фоне темно-зеленых листьев розовые и красные шапки кажутся еще ярче. Пчела мирно пасется на клевере, который мы не в состоянии вывести с лужайки. Как странно, что все в саду выглядит точно таким же, как и раньше. Где-то далеко звучит полицейская сирена, потом над головой пролетает вертолет. Разве без папы мир имеет право оставаться прежним?
Снова звонит телефон. Дрожащими руками нажимаю кнопку.
— Перл, это Эшли. Боюсь, у нас дурные новости.
— Знаю.
Эшли молчит, а я сражаюсь с внезапным приступом тошноты. Наконец нахожу силы задать вопрос:
— Почему мне никто не позвонил?
— Я сам только что узнал. С папой была Хизер. Наверное, слишком расстроилась и растерялась.
— По крайней мере, он был не один.
Эшли всхлипывает. Трудно припомнить, когда брат в последний раз плакал.
— Папа не захотел бы уйти в одиночестве, — добавляю я.
— Да, наверное.
Внезапно в голову приходит мысль, что все равно надо ехать в госпиталь. Да, наверное, это самое логичное действие. Ведь утром я встала именно с таким намерением. Но сейчас-то зачем? Ведь уже нет родного, близкого человека, который скажет: «Привет, детка!» Нет ворчливого старика, способного резко оборвать: «Хватит говорить ерунду». Нет скептика-северянина, регулярно напоминавшего о необходимости вернуться с небес на землю. Где теперь его тело? В той же палате? Вряд ли. Наверное, уже куда-нибудь увезли. Куда? Ответить не могу и начинаю беспокоиться.
— А куда они его отвезут? — спрашиваю Эшли.
— Наверное, положат в морг до тех пор, пока мы не организуем похороны. Если хочешь, можем поехать посмотреть на него. Да, пожалуй, поеду прямо сейчас. Может быть, встретимся в «Кедрах»?
— Не знаю. — Кости почему-то становятся страшно тяжелыми. Настолько чужими и непослушными, что даже непонятно, как встать с крыльца. — Эшли, неужели папа действительно умер? — Вопрос, конечно, странный, но почему-то необходимо выяснить истину. Где-то в глубине души все равно живет надежда, что случилась то ли ошибка, то ли какая-то грандиозная жестокая шутка.
— Да, Перл. Боюсь, что так, — медленно подтверждает брат. — Послушай, все-таки, наверное, тебе лучше приехать и увидеть самой. Тогда придет ощущение завершенности. Жду в госпитале через полчаса.
Эшли отключается. Что же делать с Тэкери? Заставляю себя оторваться от крыльца, к которому прилипла, и звоню Адаму. Ассистентка сообщает, что мистер Зисскинд на совещании. Вполне типично, иного ответа не следовало и ожидать. Звоню Белле. Она готова помочь, уже выезжает. Подруги — всегда подруги. Что бы мы без них делали?
К моему приезду папино тело уже успевает остыть. Не задумываясь, скорее по привычке, наклоняюсь, целую в лоб и ощущаю губами холод. Кожа серая, похожа на шелк, а тело напоминает кокон, из которого только что вылетела бабочка. Праздник закончился.
— Прощай, папочка, — жалобно шепчу я. Очень хочется взять его за руку, но холод пугает. Беру за руку Эшли, брат стоит рядом и едва сдерживает слезы. — Я тебя люблю. — Смотрю в далекое, спокойное, чужое лицо, уже очень мало похожее на папино. — Буду очень-очень скучать.
Наконец-то по щеке скатывается слеза и капает на простыню. За ней еще одна. На простыне остается мокрое пятно. Если бы папа был жив, вытер бы слезы и велел держаться молодцом. Да, так бы и сказал: «Будь молодцом, детка»: но папа умер.
Дома слышу, что Белла со мной разговаривает, но ничего не понимаю. Вижу, как открывается рот. Изо рта вылетают какие-то звуки, должно быть, слова. Не знаю, что они значат. Кажется, что-то о шоке или о шоколаде.
Как вернулась из госпиталя, не помню. Может быть, привез Эшли? Сейчас рядом и Адам, и Лиззи. Долетают отдельные слова — какие-то странные. Кажется, «горе». А может быть, «море» или «город»? Кто-то упоминает об исцелении, а может быть, о переселении — не знаю. Какой-то другой язык. Язык горестной утраты.
