Вижу, как Белла разговаривает по телефону: отменяет все мои дела. Потом заваривает чай. Потом сообщает Стивену, что выйти на работу я не смогу, и приглашает няню к Тэкери.
Сижу в кухне, смотрю на крошки на столе и не могу сказать ни слова. Мир похож на детский калейдоскоп: все стеклышки на месте, но постоянно движутся, и от этого картинка то и дело меняется.
— Хочу лечь, — наконец произношу я и ухожу от всех, ныряю в темноту. Мечтаю остаться здесь навсегда.
Смерть уравнивает всех. Не важно, чего мы достигли в жизни, кем стали. Смерть просто приходит и забирает, а все остальное отступает за горизонт.
Смерть не спрашивает, сколько музыкальных альбомов вы записали и продали, какие богатства нажили, сколько ботокса вкололи, чтобы стереть следы прожитых лет. Я считала папу бессмертным — может быть, потому, что его любили миллионы, может быть, потому, что его песни выше времени, а может быть, потому, что все в Калифорнии считают, что будут жить вечно. Папа не собирался уходить и не был готов с нами расстаться. Это я знаю точно.
Все вокруг говорит о желании жить дальше. Загнутый уголок книги, которую папа читал: она так и осталась лежать на столике возле кровати. Специальный файл «Личные рекорды», который он завел на подключенной к телевизору игровой приставке. Отмеченная в ежедневнике и жирно подчеркнутая дата встречи с автором слов для новой песни. Ну почему, почему смерть не захотела подождать хотя бы немного, не позволила записать еще несколько хороших песен, познакомиться с будущим ребенком или хотя бы попрощаться со мной?
На пять дней превращаюсь в зомби из «Скуби-Ду» — лишенное жизни, оцепенелое и слегка испуганное создание. Пребываю в спячке, почти в летаргическом сне и не нахожу сил выйти из дома. Потом звонит Хизер и просит помочь разобрать папины бумаги. Цепляюсь за спасительную соломинку. Рада любой возможности оказаться в его доме. И вот сейчас сижу в кабинете, за рабочим столом. Но с чего начать?
Открываю верхний ящик и вижу записную книжку с тщательно отмеченными результатами матчей футбольной команды «Ньюкасл юнайтед» начиная с 1983 года. Здесь же хранится папка с газетными вырезками, посвященными любимому клубу. Папа не пропускал ни одной игры, ни одной статьи. Когда бывал в Англии, непременно отправлялся на стадион. Здесь же оказывается номер журнала «Модел рейлроудер»: папа увлекался игрушечными железными дорогами. Под журналом лежит приглашение в «Зал славы рок-н-ролла», датированное 1994 годом, еще ниже — оплаченные счета, письма от адвокатов, контракты звукозаписывающих компаний, налоговые декларации, уходящие в глубину восьмидесятых годов. Все хранится вместе, без намека на классификацию. Организованность никогда не считалась основным достоинством Гевина Сэша. Разбирать придется долго.
Пытаюсь вспомнить последний раз, когда общение с папой оставило особенно яркое впечатление. Прошлым летом, у подножия горы со знаменитой надписью «Голливуд», проводился крикетный матч. Папа выступал за «Крикетный клуб Беверли-Хиллз» — так назвали себя скучающие по родине выходцы из Англии, иногда собирающиеся в парке, чтобы погонять мяч и пообщаться. Мы с Тэкери пришли посмотреть, и папа был так доволен игрой и собой, что от радости начал танцевать на поле — точно так же, как делал это на своих концертах. Даже без наркотиков и уже десять лет без спиртного он не утратил ни живости, ни очарования, ни чувства юмора. Все смеялись и восхищались.
Откидываюсь на спинку кресла и смотрю на старательно расставленную на книжных полках коллекцию наград: «Грэмми», «Уорлд мьюзик эвордс» и даже футбольные кубки. Папа выиграл их, как он любил говорить, «совсем молодым» и радовался каждому ничуть не меньше, чем музыкальным достижениям. Здесь же хранятся фотографии в рамках: папа на сцене, папа на коленях на голливудской Аллее славы, папа получает какую-то награду, папа поет в микрофон, папа со всеми своими детьми, папа с Тэкери. Надо сказать, он не сразу смирился с ролью деда, но первым внуком страшно гордился.
«Папочка, что же я буду без тебя делать?»
В комнату входит Хизер и садится в кожаное кресло напротив. Толстый слой косметики не в силах скрыть решительного и целеустремленного выражения. Мачеха встретила меня сдержанно, даже прохладно. Я раскрыла объятия, предлагая разделить боль, но она лишь отмахнулась: не то чтобы враждебно, но достаточно красноречиво, чтобы понять, что лишние нежности ни к чему. Что ж, каждый печалится по-своему.
— Кошмар, правда? — Хизер обводит взглядом папин стол.
— Можно сказать и так.
— Спасибо за помощь. Мне хватило одного подхода, чтобы сдаться.
— Как Кейси? — спрашиваю я. Ему хуже всех: человек вырастет, даже не успев узнать папу.
— Растерян. Не понимает, что случилось, — бесстрастно отвечает Хизер.
— А ты как?
— Я… я… — На мгновение кажется, что сейчас панцирь косметики лопнет и она заплачет.
Готовлюсь вновь раскрыть объятия. За последние несколько дней сама я только и делаю, что принимаю искреннюю поддержку, а вот Хизер, должно быть, чувствует себя страшно одинокой. Не знаю, как у нее с подругами. Но сильная женщина умеет взять себя в руки.
— Я прекрасно, — заявляет она. Выпрямляется в кресле и слегка похлопывает себя по щекам, чтобы прогнать слезы и собраться.
— Знаешь, с удовольствием побуду с тобой, когда придет время. — Смотрю на ее живот. Почему-то кажется, что больше ей некого позвать.
— Спасибо, но со мной действительно все в порядке, — отказывается Хизер с болезненной категоричностью.
— Или могу взять к себе Кейси.
— Сама справлюсь, — отрезает она.
Бедная, бедная Хизер! До чего же, должно быть, ей тяжело!
— Я организую открытые похороны в церкви Всех Святых в Беверли-Хиллз, — деловито сообщает мачеха и берет со стола какие-то бумаги.
Вот это новость! Неужели придется делить папу даже после смерти?
— А разве церемония не будет частной? — горестно спрашиваю я. — Для родственников и ближайших друзей?
— Гевин наверняка захотел бы проститься со всеми, в том числе и с поклонниками, — спокойно отвечает Хизер.
— Но он мертв и не сможет ни с кем проститься, — возражаю резче, чем хотелось бы самой.
— Я так решила, — снова отрезает она. Тон не допускает компромисса. Никогда не видела ее настолько прямолинейной.
— Но разве мое слово ничего не значит? Может быть, стоило обдумать похороны вместе? Хотелось бы включить в траурную мессу один очень красивый гимн. — Хизер сидит с ледяным видом и молчит. — Он же был моим отцом, — умоляю я.
— А я — его жена. — Слова звучат безжалостным приговором, а взгляд заставляет встать из-за стола и повернуться лицом к окну. Господи, что же делает с людьми горе? Почему та, с которой еще недавно удавалось найти общий язык, внезапно повела себя враждебно? Сжав побелевшими пальцами одну из папок, неподвижно смотрю в окно.
