Давид неторопливо шел по улице в мягких лучах нежаркого солнца; чугунное кружево испанских балконов они вырисовывали на белых стенах домов в смело укороченных пропорциях. Потом остановился в рассеянности перед старинной лавкой, где раньше торговали пряностями, а теперь этикетки с испанским текстом призывали прохожих купить бульонные кубики Магги и стиральный порошок Персиль.
Тут человек с веснушками вышел из ратуши.
— Добрый день, — приветливо сказал Давид. Ему хотелось с ним поговорить.
— Здравствуйте, — ответил механически Жорди и прошел мимо, не задерживаясь, не замечая, что почти коснулся Давида. Давид увидел выражение горечи в его лице, опять, как удар, почувствовал внутреннее напряжение этого человека.
Пока они ожидали в ратуше, началась сиеста, и городок точно весь вымер; ставни были закрыты. Даже бродячие собаки лежали посреди улицы и спали, греясь в скупых солнечных лучах.
Жорди их не видел, даже наступил на одну. Поднялся лай и тявканье. Собака набросилась на Жорди, он отпрянул назад, сверкнул нож, и быть бы ей мертвой, если бы Давид не схватил Жорди за запястье, одновременно отбросив ногой собаку.
Разрядка. Компенсирующая разрядка. Жорди, придя в себя, перевел взгляд с ножа в своей руке на Давида.
— Спасибо, — вымолвил он только и спрятал нож.
Не потому, что его земляки восприняли бы патетически смерть какой-то жалкой собачонки, твари без бессмертной души — но хорошо все-таки, что лезвие ножа осталось чистым.
Как эти испанцы любят доводить каждое чувство, каждое действие до кульминационного пункта, а потом еще его переживать, да с такой явственной драматичностью, подумал Давид. Самого его такие вещи немного стесняли. И у него, и у его соотечественников — скандинавов — заключительная реплика чаще всего оставалась за кадром, а величественный жест редко доводился до конца.
Однажды он объяснил это и Люсьен Мари. Она даже отважилась посмеяться: как странно! Целая драма, разыгранная в будке суфлера…
Нет, не совсем так, конечно. Но все-таки многое пребывает внизу, под полом человеческого сознания, в темноте и в грезах. Иногда кое за чем люди спускаются вниз и выносят на свет божий, как запасы из подпола.
— Не хотите ли выпить со мной стаканчик пива? — спросил Давид. Бросив взгляд на другой конец площади, он увидел, что почта все равно закрыта. — Кстати, уже время для эль альмуэрцо. Может, закусим немного?
Испанец сразу же замкнулся в себе, как обычно, опять стал недоступным.
— Благодарю вас, — покачал он головой, — не сегодня. Мой магазин…
Они дошли до лавчонки Жорди, на единственном окошке там теснилось несколько пар веревочных туфель и дешевых соломенных шляп.
— Вы не боитесь показываться вместе со мной? — спросил Давид.
Жорди слабо усмехнулся.
— Пожалуй, это я не могу ни для кого служить примером отличного поведения.
Он сказал это тихо и печально, как будто сам соглашался с подобной точкой зрения. Давид опять почувствовал горечь в его словах. Каков же был этот человек с веснушчатым несчастливым лицом?
Раньше он был красным, революционером, сказал бы эль секретарио, и в тоне его послышались бы отголоски террора, того давнего кровавого сна.
Но Хуан нарисовал другую картину.
Молодой студент, очень идейный. Один из новых молодых людей, увидевших несообразности феодальной Испании, но по характеру своей натуры более остро ощущавший жажду знаний, чем жажду хлеба. Когда правительство объявило борьбу с неграмотностью, он предоставил себя в его распоряжение, прервал учебу и пошел учителем в деревенскую школу. Внес свой скромный вклад в осуществление жаркой мечты о свободной и просвещенной Испании.
Пришла гражданская война и потопила мечту в крови.
Позднее, когда Давиду удалось преодолеть его сопротивление, и они сидели, тихо беседуя друг с другом, Жорди сказал:
— Мы боролись за веру. Тогда. Мы бы охотно за нее умерли, тогда, Но они отняли у нас ту войну. Началась другая война.
Вероятно, именно эта мысль, так же как и преследования со стороны властей, оставили глубокие следы горечи в его лице.
— Что вы имеете в виду, когда говорите, что они отняли у вас войну?
— Иностранные генеральные штабы использовали положение, заставили испанцев убивать испанцев, а заодно получили возможность прорепетировать мировую войну.
В Испании Давиду не один раз приходилось слышать это высказывание об otra guerra, о другой войне.
Или они имели в виду новую войну?
Нет, отвечал Жорди, нет, отвечали другие, даже те, кто ненавидел еще сильнее, чем он. Только не гражданская война. Никогда в жизни.
Жорди не был сторонником насилия.
И все же Давид видел, как в минуту гнева у него в руках очутился нож. Против собаки, конечно. Но для Давида этого было достаточно, чтобы понять что-то важное в людях угнетенных и обездоленных.
Почта все еще была закрыта. Да, барышня на почте добросовестно относилась к своей сиесте.
Что-то случилось с Люсьен Мари, почему она не пишет? Если и сегодня не будет писем, то…
На пустынной площади показались двое. Туристский сезон еще не начался, приезжих как будто не было, но эта пара все же остановилась и стала с восхищением рассматривать темный чугунный орнамент на белой облицовке колодца. Женщина была выше ростом и дороднее, чем мужчина, держалась с достоинством испанских матрон. Мужчина небольшого роста, подвижный, с конфетно-розовым лицом, голова с клочковатыми седыми волосами в виде кочки. Цвет кожи как у холерика, лицо сухощавое, стареющее.
Давид вздрогнул, узнав острый птичий профиль: мужчина был шведом, известным стокгольмским врачом. Ему вспомнилась фраза: «Доктор Туре Стенрус и его красивая жена». Так их обычно называли еще лет десять назад.
Непроизвольно Давид прикоснулся рукой к несуществующей шляпе. В то время он носил шляпу.
Они ответили на его приветствие с изумлением и плохо скрытой досадой, сказали что-то друг другу и свернули в переулок на берегу.
У Давида площадь пошла кругом перед глазами. Ведь это самое настоящее оскорбление — когда человек лучше с дороги свернет, чем с тобой встретится. Только откуда у него внутри этот дробный стук больших барабанов страха, откуда этот внезапный трепет от бормашины его совести?
Он и Эстрид встретились с четой Стенрусов на каком-то званом обеде, давно еще.
Да, разумеется. Доктор Стенрус был другом Бьёрна Самуэльссона, и вполне понятно, что он занял сторону его и Эстрид. В Давиде же он видел только мужа, бросившего на произвол судьбы свою великолепную жену.
