Доктор Стенрус? Тот, кто когда-то устроил скандал на всю страну, выпрыгнув из окна своей приемной, битком набитой ожидавшими его пациентами, захватив с собой в машину самую красивую медицинскую сестру и оставив своих больных, больницу и семью. Да, целую приемную, заполненную ожидающими его пациентами. И не только жену, но и целый выводок детей.
И теперь он поворачивается спиной, встретив Давида? А тогда доктору едва удалось замять скандал. Было объявлено, что у него нервное расстройство и потеря памяти, оформили ему долгосрочный отпуск. После различных формальностей, связанных с разводом, медсестра была принята уже в качестве новой госпожи Стенрус, старая исчезла за кулисами. В конце концов эта пара оказалась окруженной неким романтическим ореолом, «доктор Стенрус и его красивая жена».
Но кто знает, может быть, и у доктора Стенруса имелись свои боевые барабаны, выбивавшие ритмы вражды? Своя бормашина, терзавшая его? Возможно, теперь он ненавидел себя за свой поступок, и ненавидел во сто крат больше, когда видел свое отражение в другом.
Давид вздохнул спокойнее, разобравшись в нанесенном ему оскорблении, поняв его причины. Подумал: если они останутся, мне придется отсюда убираться.
Но надеялся все же, что уберутся они. Раньше он не бывал в этой части Испании, Солас только-только начал перед ним раскрываться, приоткрыл свои тайны, свое настроение, свою собственную своеобразную жизнь. Ему не хотелось покидать этот маленький старинный городок, где еще мирно уживались античность и средневековье. Где все двери во внутренние дворики были всегда гостеприимно распахнуты настежь, в крайнем случае с напоминанием на каталонском языке: Dieu vosguard, — Бог вас видит.
Давид пошел пообедать в кабачок Мигеля, в котором обычно собирались местные рыбаки. Наученный горьким опытом, нагнулся, — переступая порог, и вошел в низкое, темное помещение. У входа в бар величиной с домашнюю кладовую: там пропускали рюмочку, закусывая мелкими, жаренными в жиру, каракатицами. Затем сам трактир, старый, с открытым очагом и выщербленным дубовым столом, за которым сидели рыбаки и, потягивая вино из кружек, играли в карты. Подгоняемые голодом, они иногда могли наведаться и к себе домой, но скоренько оттуда возвращались с куском только что зажаренной рыбы между двумя ломтями хлеба, приготовленными для них женой. День они таким образом коротали у Мигеля, а ночью ловили рыбу, и Давид часто спрашивал себя, как складывается их семейная жизнь и какова же, собственно, рождаемость в этом уголке земного шара.
Внутри самого кабачка имелась еще парадная комната с радио, но туда препровождали только именитых господ и туристов. Постоянная же клиентура чувствовала себя хорошо и уютно и в большой комнате, сидя без пиджаков, в одних рубашках. Они так и проводили здесь всю свою жизнь. Все это был хороший народ, эти рыбаки, они терпеливо сносили присутствие Давида, когда он присаживался к ним после обеда, смеялись над его отсталостью в каталонском языке и изо всех сил старались, чтобы он не пропустил самой соли в их россказнях.
И теперь, когда Давид вошел в парадную комнату, чтобы приступить к своему запоздалому завтраку, кого же он увидел, как не чету Стенрусов? Он остановился, обескураженный. Отступление было невозможно, поздороваться с ними как со знакомыми после встречи на площади, было еще невозможнее.
И заняли они как раз его угловой столик.
Доктор Стенрус поднялся, невинно щурясь через толстые стекла очков:
— Неужели это нотариус Стокмар? Извините, раньше мы не были уверены, что это вы, и к вам не признались…
Вот и врешь, подумал Давид. Я-то все хорошо видел… Но сам он уже здоровался с доктором и его супругой, он был хорошо воспитан.
Она была еще красива, только как-то вся увеличена в размерах и сглажена. Устоялась, как молоко, предназначенное для простокваши.
— А госпожа Линд-Стокмар не с вами? — спросила она.
Давид вздрогнул.
— Мы ведь в разводе, — глухо ответил он.
Супруги Стенрус поспешили извиниться, потом доктор продолжал:
— Мы очень нерегулярно читаем газеты. Хотя что это я: такие сообщения ведь не публикуются.
— Она вышла замуж за Бьёрна Самуэльссона, — произнес Давид тем же глухим голосом.
За вашего друга Бьёрна Самуэльссона, — уточнил его мозг сердито; что вы так нелепо упираетесь, смешно, право.
— Да мы уже три года как не были дома, так что совсем не знаем, что делается в Стокгольме, — попытался оправдаться доктор.
Давид совершенно растерялся. Значит, это не они, а… Значит, его собственная мнительность придала оттенок оскорбительности тому, что они перешли на другую улицу. Подобный поступок ничего не прибавлял к личности доктора Стенруса, зато чрезвычайно красноречиво характеризовал его самого. Сердце у него сильно забилось — хуже всего было то, что он зашел слишком далеко и, видимо, промахнулся. Он понял, что выдал себя, не знал только, насколько это было заметно окружающим, и ощущал стыд, как от излишней откровенности. Доктор Стенрус был психиатр. А что, если он сидел сейчас и изучал его, говоря себе: ага, человек страдает манией преследования, только в моральном плане, или как он их там классифицирует, все эти болезненные точки в сознании человека.
— Последние годы я тоже провел за границей, — произнес Давид с усилием.
— О, оказывается, вы тоже обрекли себя на добровольное изгнание? — оживился доктор Стенрус. — Дайте я еще раз пожму вашу руку!
— Изгнание это, пожалуй, слишком сильно сказано, — пробормотал Давид ошарашенно, и подумал, не выпрыгнул ли доктор с супругой из окна во второй раз, уже всерьез. В таком случае почему?
Можно было подумать, что доктор услышал его мысли, потому что его узкое лицо из розового постепенно стало пунцовым, как рак, белые волосы совсем встали дыбом, а голос сделался желчным:
— Человек незаурядный, инициативный, не может больше оставаться в Швеции. Отступи попробуй на шаг от посредственности, и можешь быть уверен, тебя сейчас же обкорнают по всем правилам.
— Но ведь вы, доктор, были главным врачом в вашей собственной больнице?
— Да. К сожалению.
— И могли, наверно диктовать свои условия промышленности?
Помимо того, что Стенрус считался одним из виднейших специалистов среди психиатров, он в течение десятилетий являлся экспертом-психологом по проблемам сотрудничества, промышленные магнаты верили в него, как в самого Господа Бога.
— Ну, пожалуй…
— Мне всегда казалось, что вскоре вы станете таким всемогущим властителем дум, таким единовластным королем, насколько это возможно в современном обществе, — заметил Давид, улыбаясь.
