Не думаю, что, ухаживая за девушкой, он рассчитывал на то, что его богатство и положение в обществе смогут сыграть решающую роль на пути к успеху. Если подобные мысли и приходили ему на ум, он гнал их от себя, содрогаясь от отвращения. Мысли эти приносили ему огромные страдания. У него просто не укладывалось в голове, что такую прелесть и такую невинность можно отдать, прельстившись домом и титулом. О нет! Он надеялся, что, поскольку в жизни девушки не было и нет ничего, кроме труда и зависимости, и поскольку она еще очень молода (никто точно не знал, сколько ей лет, но на вид было чуть более двадцати), она еще ни к кому не испытала чувства привязанности, и он, первый в ее жизни мужчина, ухаживающий за ней, окружая ее нежной заботой и щедрым вниманием, мог напомнить ей отца, которого, по-видимому, уже нет в живых, и тем завоевать ее молодое сердце.
Что касается Люси Грэхем, то в ее поведении не было и тени пошлой искусственности, заметной в манерах женщины, когда она стремится завоевать богача. Люси Грэхем так привыкла к всеобщему восхищению, что ухаживания сэра Майкла не произвели на нее особого впечатления. (Кстати сказать, сэр Майкл вдовел так долго, что все, кто его знал, уже и не чаяли увидеть его под венцом во второй раз.) Как бы там ни было, миссис Доусон решилась поговорить с гувернанткой на этот счет.
Они сидели в комнате для школьных занятий. У супруги врача было в руках вышивание, а Люси подправляла кисточкой акварельные наброски своих учениц.
— Знаете, дорогая мисс Грэхем, — промолвила миссис Доусон, — по-моему, вы просто обязаны считать себя редкой счастливицей.
Гувернантка, оторвавшись от работы, взглянула на хозяйку с явным удивлением.
— Что вы имеете в виду? — спросила она, погружая кисточку в аквамарин.
— Я имею в виду, дорогая, что вам ничего не стоит стать леди Одли и хозяйкой Одли-Корт.
Люси Грэхем взмахнула кисточкой и, сделав легкий мазок, побледнела, что не ускользнуло от внимания миссис Доусон.
— Да не волнуйтесь вы, милочка, — промолвила та, — никто не заставит вас выйти замуж за сэра Майкла, если вы сами этого не захотите. Однако, скажу я вам, это был бы замечательный союз. У сэра Майкла солидные доходы, и он самый щедрый мужчина из всех, кого я знаю. Он возвысит вас до себя, и вы сможете сделать для ближних много доброго. Но руководствоваться при этом, подчеркиваю, вы должны только собственным чувством. И еще: если внимание сэра Майкла вам неприятно, лучше объясниться с ним сразу и не поощрять его дальнейшие ухаживания.
— Его внимание… Поощрять дальнейшие ухаживания… — пробормотала Люси. — О чем вы говорите, миссис Доусон? Да у меня и в мыслях ничего подобного не было! Хотя в последнее время я кое-что начала замечать…
Здесь она умолкла, облокотилась о стол, обхватила голову руками и глубоко задумалась. На шее у нее всегда была узкая черная ленточка то ли с медальоном, то ли с крестиком; а может быть, то была миниатюра — во всяком случае, эту безделушку она постоянно носила под платьем, и сейчас, нервно коснувшись пальчиками того, что было спрятано у нее на груди, сказала:
— Думаю, некоторые люди просто рождены, чтобы быть несчастными, миссис Доусон. Стать леди Одли! Для такой, как я, это было бы чересчур большой удачей.
— Это вы-то несчастная! — изумилась миссис Доусон. — Вы первая, от кого я слышу подобное. Вы такая яркая, такая… Честное слово, не знаю, что мы станем делать, когда сэр Майкл похитит вас.
После этого разговора они не однажды возвращались к этой теме. Люси не выказывала никаких эмоций, когда речь заходила о восхищении баронета, и в семействе врача молчаливо решили, что, когда бы сэр Майкл ни сделал свое предложение, гувернантка, само собой разумеется, примет его: для девушки без состояния упустить такой шанс было бы чистым безумием.
Однажды туманным июньским вечером сэр Майкл, сидя рядом с Люси Грэхем у окна в маленькой гостиной врача, воспользовался тем, что хозяева, сославшись на какую-то случайную причину, разом поднялись и тактично оставили их одних, и заговорил о том, что давно лежало на его сердце. Он промолвил несколько торжественных слов и попросил у гувернантки ее руки.
— Но если вы не любите меня, — добавил он, — лучше разбейте мне сердце, но откажите. Нет большего греха, чем идти замуж без любви. И если путь к моему счастью лежит через такой грех — ваш грех, Люси, — то не нужно мне такого счастья.
Люси Грэхем сидела, не глядя на сэра Майкла. Лицо ее было обращено вдаль, к туманному закату, и сэр Майкл, видя только профиль, не мог уловить выражения ее глаз. Если бы это ему удалось, он увидел бы тоскливый взгляд, устремленный не к горизонту, а гораздо дальше, в бесконечную неизвестность, в иной мир.
— Люси, вы слышите меня?
— Да, — печально отозвалась она. Впрочем, в ее тоне не было холода и не чувствовалось, что слова сэра Майкла как-то обидели ее.
— Итак, ваш ответ?
Несколько мгновений она сидела молча, наблюдая, как деревня погружается во тьму. Внезапно она с неожиданной страстью повернулась к сэру Майклу, и лицо ее засветилось той новой и чудесной прелестью, какую баронет увидел даже в нарастающей мгле.
Мисс Грэхем упала перед ним на колени.
— Нет, Люси, нет, нет! — горячо запротестовал он. — Не здесь! Пожалуйста, только не здесь!
— Нет, здесь, здесь, — промолвила она все с той же необычной страстью, и слова ее прозвучали негромко, но со сверхъестественной отчетливостью, — здесь, и только здесь! Какой вы добрый! Будь на моем месте другая, в сто раз лучше меня, она бы полюбила вас от всей души. Но вы ждете от меня слишком многого, слишком многого. Подумайте, какая у меня была жизнь, — только подумайте. С самого детства я не видела ничего, кроме бедности. Отец мой был джентльменом — умным, образованным, великодушным, красивым, но — бедным. Матушка моя… Впрочем, позвольте мне о ней умолчать. Бедность, злоключения, мытарства, потери, унижения… Нет, при вашей спокойной и обеспеченной жизни вам меня не понять, не прочувствовать всего, что испытала я. И потому я говорю: вы ждете от меня слишком многого. Поймите: я не могу быть бескорыстной, я не настолько слепа, чтобы не видеть благ, что сулит мне такой союз. Нет, не могу! Не могу!
В этом возбуждении, в этой страстной горячности было нечто такое, чему трудно было дать точное определение и от чего баронет почувствовал смутную тревогу.
Между тем Люси по-прежнему была у него в ногах, и в эти мгновения она не просто стояла на коленях — она раболепствовала перед ним! Ее тонкое белое платье разметалось по полу; ее волосы упали бледной волной на плечи; ее большие голубые глаза поблескивали в сумерках. Она сжимала черную ленточку, свисавшую с ее шеи, сжимала так, словно эта ленточка душила ее.
