Когда-то давным-давно Наталья Кирилловна Нарышкина воспитывалась в доме боярина Артамона Матвеева. Именно там ее увидал царь Алексей Михайлович Тишайший, полюбил, взял в жены – и она вскоре родила ему единственного сына.
Единственного, зато какого! Самого Петра Великого!
Петр очень любил матушку свою, ко всему, что касалось памяти о ней, относился к благоговением. Андрей Артамонович Матвеев, сын старого боярина, погибшего во время стрелецкого мятежа, пользовался величайшим расположением царя. Андрей Артамонович служил русским послом в Вене и Гааге, а потом вернулся в Петербург. Его дочери было семнадцать, и уж к ней-то государь, надобно сказать, отнесся безо всякого благоговения! Ее, утонченную красавицу, говорившую на нескольких языках, великолепную танцовщицу, певунью, музыкантшу, умницу, он повалил на ближайшую постель с такой же стремительностью, с какой сделал бы это с самой тупой и невзрачной кухаркой.
Впрочем, Марья Матвеева никак не возражала. Напротив! Она много чего там нахваталась, в этих своих Европах! Сделаться любовницей короля (ну или царя, какая разница?) считалось за честь в любом просвещенном государстве, и Марья тоже гордилась оказанным ей предпочтением. Правда, длился ее фавор недолго… На беду свою, она вспомнила, что королевские метрессы при европейских дворах непременно позволяют себе амурные шалости не только с повелителем. «Чем же я хуже?» – спросила себя Марья. Сочла, что ничем, и решила немножко поразвлечься на стороне.
«Сторона» оказалась очень близко: в любовники себе Марья взяла не графа, не князя, а всего лишь дворцового лакея. Ну справедливости ради следует сказать, что мальчишка был отчаянно красив. Неважно, как его звали, важно, каков был разворот его плеч, узкие бедра с выразительной выпуклостью в штанах, яркий, чувственный рот и блудливые глаза. Как раз такие мальчишки в образе игривых бесов являются в грешных снах и искушают, искушают, очень успешно искушают что молоденьких, что не больно-то молоденьких вдовушек… Да и мужних жен, если на то пошло!
Неудивительно, что бедная девушка не устояла. Увы… Считая себя хитрей всех на свете, она не была достаточно осторожна! И этим погубила все.
Как-то раз царь, почувствовав приступ похоти – а эти приступы у него всегда были внезапны, неодолимы и требовали мгновенного «врачевания», – в разгар какого-то дела все бросил и отправился отыскивать любовницу. Но никак не мог найти. Попавшаяся навстречу камеристка изо всех сил пыталась заградить ему путь во второй этаж дворца, даже плакала, умоляя не ходить…
Петр почуял недоброе, камеристку с пути смел, поднялся-таки по лестнице – и вдруг услышал за одной из дверей крики-стоны, как мужские, так и женские. Кричали-стонали не от страха или боли – государь мог руку дать на отсечение! Его разобрало любопытство – прежде всего потому, что в этих звуках ему почудилось что-то очень знакомое…
Подергал дверь – заперта. Петр только хмыкнул, приложился к ней плечом, нажал – легонько, совсем легонечко, но дверь так поспешно соскочила с петель, словно бы испугалась того, что скрывала.
А скрывала она мужчину и женщину, которые, полулежа на канапе, упоенно предавались древнейшему и приятнейшему из занятий.
Какое-то время Петр с интересом разглядывал мускулистые, напряженные ягодицы мужчины (надобно сказать, что император порою испытывал греховное влечение к лицам одного с ним пола и, честно признаться, не всегда мог с этим грехом совладать!), страстно стиснутые нежными женскими коленями. Более ничего видно не было – лицо женщины скрывали пышные юбки, очень поспешно и очень небрежно задранные.
Юбки были темно-голубые.
Петр нахмурился. Теперь нечто знакомое чудилось ему не только в прерывистых стонах, но и в ворохе этих темно-голубых юбок. Такое впечатление, что он уже видел их, видел даже вот такими смятыми – и не один раз…
Царь приблизился к парочке (любовники по-прежнему ничего не видели и не слышали, достигнув вершин наслаждения!) и, сдвинув юбки, весьма бесцеремонно заглянул в запрокинутое лицо женщины.
Он увидел именно то, что уже смутно заподозрил, однако не сразу поверил своим глазам, а стоял какое-то мгновение в полном оцепенении, и лицо его было не как у оскорбленного, обманутого мужчины, а как у обиженного мальчика. Ибо это была, конечно, Марья Матвеева, Марьюшка… Его Марьюшка, мать ее этак и так!!!
Да, полудетская обида царя моментально сменилась яростью, и Петр издал некий возмущенный звук, очень напоминающий сдавленное рычание хищного зверя, готового к прыжку.
Женщина открыла глаза, еще подернутые дымкой не утихшего блаженства, – и замерла, оцепенело уставившись на своего царственного любовника, ибо лик его был ужасен. В его сверкающих очах она увидела сверкание солнечных бликов на лезвии палаческого топора, а в скрежете зубовном услышала скрежет своих позвонков, разрубленных этим топором…
Она завизжала так, что ее кавалеру почудилось, будто в его ухо вонзили раскаленную иглу. То ли боль, то ли внезапно пробудившийся рассудок, то ли, может, ангел-хранитель, коему жаль стало непутевого подопечного, – неведомо, что именно, однако что-то вздернуло его с распростертого тела любовницы и заставило прямиком кинуться к раскрытому окошку. Одновременно он пытался застегнуть штаны. В два прыжка достиг окна, вспорхнул на подоконник – и выбросился во двор.
Петр рванулся за лакеем, однако ему проще было бы поймать порыв ветра, чем охваченного ужасом беглеца.
«Не иначе, черти ему ворожат!» – мрачно подумал государь, выглядывая в окошко, и обнаружил, что ошибается. Черти лакею определенно не ворожили, да и ангел-хранитель, видимо, счел, что сделал для своего подопечного чрезмерно много и отступился от него как раз в тот миг, когда лакей прыгнул. Царь увидел, что незадачливый любовник пытается подняться, но не в силах опереться на ногу – и снова падает. Видимо, нога его была сломана. Самое изумительное, что он все еще пытался застегнуть штаны!
Это было так смешно и жалко, что император принялся хохотать, чувствуя, как ярость и злость его уходят, словно вода из треснутого кувшина. Он презрительно пожал плечами, отошел от окна и вернулся к Марье.
А надо сказать, что все описанное произошло настолько стремительно, что оплошавшая фаворитка даже встать с канапе не успела: так и валялась, безуспешно пытаясь выпутаться из вороха своих темно-голубых юбок.
Царь помог ей, рывком поставив на ноги. Впрочем, Марья тотчас повалилась обратно на канапе, сбитая увесистой оплеухой, от которой у нее надолго воцарилась в голове полная пустота, а в глазах содеялось кружение ослепительных бликов. И она совершенно не осознавала, что с нею происходило потом.
