— Прошу вас яйца покупать на Ординатской, 5, а что касается цветной капусты, Марцыся ошиблась: у Вардасовой она по двадцать пять. Исправьте, пожалуйста, это в счете.
Кроме того, ее манера ведения дома не имела ничего общего с нудным и старосветским хозяйствованием, которое прежних женщин приковывало к кухне, буфету и кладовой, бельевому шкафу, комоду и шифоньерам, превращая человеческое существо в кольцо для связки ключей.
Если предполагались гости, то слуги посылались в ресторан или кондитерский магазин за необходимым к столу, основное ложилось на плечи службы. Проблема штопать носки и белье Щедроня поспешно каким-то образом решилась им самим.
Своему гардеробу она не уделяла слишком много времени, по крайней мере, не просиживала целыми часами у портнихи, не увлекалась прогулками по магазинам и не говорила об этом вообще. Несмотря на это, ее манера одеваться находила в городе многочисленных последователей. Она сама конструировала себе платья и шляпы. Они никогда не являлись последним криком моды, но в них всегда были индивидуальность и тот изящный вкус, когда все умеренно и просто.
— Есть только один синоним красоты, — говорил Дзевановский. — Это — простота.
Правда, его одежда была слишком простой, чтобы претендовать на красоту, тем более на элегантность. Насколько это было неприятно Ванде, узнать по ней было невозможно. Внешности человека, который был ее любовником, она придавала почти такое же значение, как и его внутренним достоинствам, однако это никак не проявлялось. Ванда знала, что не может требовать, чтобы он одевался у лучшего портного, чаще менял свой гардероб. Она охотно из собственного кармана покрыла бы затраты на несколько элегантных костюмов для него и не раз думала, как предложить ему это, но не могла найти такого способа. Будучи совершенно безразличен к материальным вопросам, он, наверняка, смертельно обиделся бы, а еще хуже, посмеялся бы над ней и над ее предложением. Они не были настолько близки, чтобы она могла отважиться на такой шаг.
В жизни Ванды, не считая двух или трех мимолетных случайных связей, было четыре продолжительных и глубоких романа, к которым можно было бы приклеить этикетку «любовь». Дзевановский был четвертым. Ни с одним из предыдущих, за исключением, пожалуй, Щедроня, она не преступила границ близости, так как ее это не интересовало. Что же касается Марьяна, то она желала, чтобы интимность ограничивалась исключительно духовной и сексуальной сферой. Это придавало их отношениям некоторую возвышенность, необычность и оторванность от распространенной романтической ширмы.
Марьян не был ревнивым, по крайней мере, не выказывал этого, если замечал, что у кого-то были более интимные намерения по отношению к ней, и со своей стороны не давал поводов для ревности. Он всегда был в распоряжении Ванды, за исключением периодов хандры, когда она решала оставить его наедине с его апатией. Обычно прежде чем прийти, она звонила ему. Если он говорил, что ему бы не хотелось навязывать ей свое общество, она знала, что это хандра, и звонила на следующий день.
В тот день 27 июня (она хорошо запомнила дату, так как это были именины профессора Веллера) разговор с Дзевановским по телефону показался ей странным и подозрительным.
— Сегодня не могу, — сказал он каким-то раздраженным или растерянным голосом. — Извини, пожалуйста… Утром позвоню…
— Хорошо, — резко оборвала Ванда и положила трубку.
Она не предполагала, что это незначительное событие может вывести ее из себя. Ее подозрения получили реальное воплощение. Существование другой женщины было уже не интуитивным предчувствием, а фактом. Напрасно Ванда старалась успокоить свое возмущение ранее используемыми аргументами, напрасно пыталась взять себя в руки. Дзевановский был мерзким лицемером. Он обкрадывал ее самым бессовестным образом. Ведь мог же прямо сказать… И неужели он думал, что она старалась бы удержать его хотя бы секунду, его, который, обладая такой женщиной, как она, женщиной, желанной многими, женщиной, пятки которой не стоят все эти куры и гусыни, мог совершить нечто подобное!..
— Негодяй, обманщик, просто обычный самец, лицемер! — кусала она губы.
Дверь открылась, и появился Щедронь.
— Мне показалось, что ты звала меня, — сказал он.
Она пожала плечами.
— Вовсе нет.
Он с минуту стоял, с глупым выражением присматриваясь к ней, затем спросил сочувствующим тоном:
— Вандусь, что с тобой? Какие-нибудь неприятности?
— Так что из этого? — язвительно бросила она.
— Я не могу тебе помочь?
— Можешь… пожалуй, — заколебалась она, — но ты не справишься с этим.
— Но все-таки рискну, — полушутя сказал он.
— Ты смог бы убить? — она смотрела на него холодно.
Он рассмеялся и щелкнул пальцами:
— Смотря кого.
— Того, кто меня обидел… оскорбил…
— Ага!.. — сообразил он. — Нет, моя дорогая. Это было бы напрасное усилие. Этого кого-то я, может быть, давно бы уже убил, потому что он оскорбил меня, и убил бы его без всяких церемоний, если бы не чувство бесцельности этого поступка: на место одного пришел бы следующий.
Он махнул рукой и, уходя, задержался в дверях:
— Задумайся над этим, и ты станешь меньше принимать к сердцу такие обиды и оскорбления.
Щедронь не понимал ее, никогда не понимал. Он всегда был таким толстокожим, а его любовь — лишь животным инстинктом.
Нет, он совершенно прав: ей следует презирать того другого.
Она подтянула под себя ноги и забралась в угол кресла. Она чувствовала себя загнанной в этот угол жестокой несправедливостью судьбы! Ведь может быть и просто несправедливость… Дзевановский сделал бы ироническое замечание о стиле. Лицемер! И почему, собственно, литературный язык должен быть вульгарным, упрощенным? Она так любила пользоваться метафорами. Ведь пишется же не для извозчиков. Марьян просто обеднил ее стиль. Из-за него она постоянно мучится над тем, чтобы убрать прилагательные и сравнения. Он вообще черствый. И где же последовательность: он восторгается Гомером, но ведь Гомер — это сплошные прилагательные и метафоры. Сам одной статьи слепить не может, а выступает в роли арбитра. Возможно, за ее спиной говорит, что это он вдохновляет ее, что без него она ничего бы не написала…
