«Будь не Ильев, а Басман-Басанов, — думал старик иногда, — и я бы, пожалуй, за тебя Дарьюшку отдал».
Старшая дочь Ильева, явившаяся в Высоксе пятилетней девочкой, была теперь семнадцатилетняя, чрезвычайно оригинально красивая девушка, но совершенно не похожая ни на отца, ни на брата. Она уродилась в мать, и, как говорили Ильевы, в бабку со стороны матери… Она-то и смущала теперь Басанова.
Девушка, по имени Алла, была, во-первых, рыжая, с волосами чуть не красными, но, однако, такого чудного золотого отлива, каким блестят только червонцы. Ее лохматая и курчавая головка была именно из червонного золота и блестела еще сильнее, сверкала еще ярче от того, что лицо было молочно-белое, той матовой белизны, которая кажется чуть не белее снега. Большие, добрые и кроткие, темно-серые глаза — глаза отца ее — довершали прелесть и незаурядность фигуры молоденькой девушки.
Наконец, не в подтверждение, а в опровержение принятого убеждения, что все рыжие злы, Алла или Аллинька, как звали ее в семье, была, напротив, чрезвычайно добра, ласкова и даже нежна со всеми и как-то само собой, непринужденно… Казалось, она в действительности всех любит и всех равно. Разумеется, Алла Васильевна была в доме всеобщей любимицей.
— Ильеву барышню, — говорилось в Высоксе, — не только люди, а и все скоты любят.
Это было правдой и последствием того, что к ней, всегда кормившей и ласкавшей чужих собак и кошек, животные ластились больше, чем к своим владельцам.
Но у девушки прелестной и свежей, как только что распустившийся и благоухающий цветок, был один недостаток… Она была не только не прыткая разумом, не только простовата, но совсем почти дурочка, почти «блаженная». Еще «чуднее» Дарьюшки.
Разумеется, в обыденной простой обстановке жизни в Высоксе малоумие молоденькой красавицы проявлялось менее резко, было менее заметно. Многое объяснялось в ее пользу то молодостью и неопытностью, то благодушием…
И этот недостаток, эта простоватость многим и многим сильно нравилась, была по сердцу, даже более… Два человека в Высоксе, видая эту златоволосую, молочно-белую, цветущую молодостью и здоровьем глупенькую Аллу, прельстились ее сугубо… Обоим она внушила одинаковое чувство… Но один глянул на нее хищнически, пожелал овладеть ею ради прихоти, ради того только, что она не похожа на всех других…
Другой же, сам ничего не понимая, что с ним приключилось и когда приключилось, знал и чувствовал только одно, что за эту девушку он пойдет на все!.. Скажи она ему любовное слово и пошли на убийство, — он и на это пойдет!
Первый из них был ей человек не чужой.
Чем была Сусанна Касаткина, тем же была и Алла Ильева для старика Аникиты Ильича. Обе были прямыми внучками, одна по двоюродной его сестре, а другая по побочному брату.
Второй был человек, которого маленькая Аллинька, еще крошкой, а потом уже десятилетней девочкой, боялась как огня… Она кричала и навзрыд плакала от перепуга, когда случайно в доме попадалась ему навстречу с глазу на глаз. А от его приветливого слова или ласки трепетала и обмирала, как если б он был волком или сказочным чудовищем. Зато с четырнадцати лет она стала его любить и все более и сильнее…
Теперь, не понимая сама, как именно она любит это свое страшилище, она любила его более всех и всего… Будь она не «чудная», будь поразумнее, то поняла бы ясно, что страстно любит этого человека, как только может женщина любить мужчину… Равно бы поняла она и ясно увидела, что и он не только страстно любит ее уже года два не как девочку, не как ребенка, но привязался к ней особенно, даже опасно… и по-человечески и по-звериному!.. Это была не привязанность, а бурная и бушевавшая страсть, исход которой — обладание или смерть.
Этот второй человек был молдаванин, обер-рунт Змглод.
А двух людей, менее подходящих друг к другу, трудно бы было найти. Насколько нежна, кротка и простовата была Аллинька Ильева, настолько же был черен, как жук, злобен, как волк, но и умен — Змглод.
Видя их иногда вместе беседующими, все в Высоксе кивали на них и смеялись, подшучивая:
— Черт с младенцем!.. Турка с херувимом!
Оба влюбленные в юную красавицу будто выжидали чего-то, не сказываясь, ни разу не изменив себе и не выдав себя, так что во всей Высоксе не было ни единого человека, который поверил бы, если 6 ему пришли объявить, что суровый барин или злыдень-рунт прельстились Аллой Васильевной.
Сама глупенькая девушка оказывалась, однако, чрезвычайно умна по отношению к своему чувству. Бессознательно и тем не менее очень тонко и хитро скрывала свою любовь от родных… или же совсем не скрывала, сама того будто не зная…
Она звала Змглода «туркой», но желала чаще его видеть, любила с ним болтать часами или за ним следовать, когда он дозором обходил в сумерки весь сад… Началось это уже давно, года с три, и потому все к этому привыкли… Предположить взаимную любовь было немыслимо. Со стороны глядя на «черта с младенцем», разве только какому совсем уж безумному могло бы «такое» на ум придти!..
Дня через три после объяснения барина со старой девицей Ильевой, уж поздно вечером, когда все в доме спало или укладывалось, Аникита Ильич у себя наверху не ложился, а волнуясь ходил по спальне, изредка выходя в коридорчик и прислушиваясь… Он ожидал отсюда нечто давным-давно желанное!
В правой стороне огромного дома, в полусумраке, даже среди дня, в углублении под большой террасой, прилегавшей к дому, была небольшая дверь, всегда затворенная, а за ней было нечто, что знала вся Высокса, знало, пожалуй, по рассказам и слухам, все наместничество и весь край.
Здесь была «бариновa винтушка», как говорилось с каким-то особенным оттенком в голосе, как если бы дело шло о чем-нибудь важном и таинственном.
Баринова «винтушка» была узкая, чугунная, винтообразная лестница, которая поднималась спиралью от двери со двора и упиралась прямо в маленькую комнатку около спальни Аникиты Ильича.
Лестница эта, проходившая насквозь весь дом, через два этажа в верхний, в четырех глухих стенах была не только без дверей, но и без окон. Поэтому она была всегда темна, и по ней можно было подниматься только ощупью или машинально, правильным круговращением. Внизу, у небольшой двери и день и ночь дежурил рунт, сменявшийся каждые шесть часов. Зимой в сильные морозы смена бывала чаще, а ночью дежурство отменялось снаружи и рунт имел право сидеть внутри на первых ступеньках.
Быть на часах у бариновой винтушки считалось особой честью, да было и выгодно. Избранные для этого Змглодом считались «верными слугами», а жалованье получали полуторное.
