А вокруг – только тишина, жара и песок.
И ни одного друга поблизости, да просто товарища, кому можно было бы поведать свое горе… Боже, он и в самом деле всеми покинут!.. Один-одинешенек в целом мире!..
Прибежав в казарму, Жан бросил первому встречному вверенный конверт и пошел наугад куда глаза глядят, пытаясь заглушить нестерпимую боль.
Перейдя мост Гет-н'дара, Жан свернул на юг, как в ту ночь, когда четыре года назад в отчаянии бежал из дома Коры…
Только на этот раз его отчаяние было глубоким и безысходным отчаянием зрелого человека, жизнь которого окончательно разбита…
Долго шагал он на юг, потеряв из вида Сен-Луи и деревни чернокожих, и, лишь совсем выбившись из сил, присел у подножия возвышавшегося над океаном песчаного холма…
Мысли его путались. Нестерпимо яркий солнечный свет сводил с ума…
Окинув окрестности рассеянным взглядом, Жан заметил, что никогда прежде не бывал здесь…
Весь холмик щетинился высокими, странного вида столбами, испещренными надписями на языке священнослужителей Магриба. Кругом валялись побелевшие кости, вырытые когда-то шакалами. Кое-где виднелись гирлянды необычайно свежих вьюнов, затерявшиеся средь сухого бесплодия; раскрывая широкие розовые чашечки, их зеленые плети ползли по истлевшим черепам, истлевшим рукам и ногам…
То тут, то там возвышались над плоской равниной другие погребальные холмики зловещего вида.
На берегу большими группами разгуливали белые с розовым отливом пеликаны, издалека в неверном сумеречном свете они казались огромными, приобретая странные очертания…
Настал вечер, солнце опустилось в океан, с водных просторов подул свежий ветер…
Жан достал письмо матери и снова начал его читать…
«…А вчера, сынок, Пейралю пришла в голову мысль, которая не дает нам покоя: вдруг ты не захочешь теперь возвращаться домой и останешься в Африке?
Мы оба сильно постарели; мой славный Жан, дорогой сынок, на коленях умоляю тебя: несмотря ни на что, постарайся быть благоразумным и возвращайся поскорее, ждем тебя не дождемся… Без тебя нам с Пейралем лучше сразу умереть…»
Тут бедный Жан почувствовал, что сердце его разрывается, грудь сотрясали рыдания, возмущение вылилось слезами…
Два дня спустя морские суда, затребованные для экспедиции, сгруппировались в северной части Сен-Луи, в излучине реки, близ Поп-н'киора.
Посадка войск происходила при большом стечении народа под всеобщий шум и гам. Многочисленные семейства черных стрелков – женщины и ребятишки – заполонили берег, воя на солнце как одержимые. Караваны мавров, прибывшие из суданской глубинки, толпились тут же со своими верблюдами, кожаными мешками, грудами разнообразного товара и красивыми молодыми женщинами.
Около трех часов вся флотилия, которой предстояло подняться вверх по реке до самого Диалде в Галаме, пришла в движение и по чудовищной жаре тронулась в путь.
Сен-Луи удалялся… Его четкие линии сглаживались постепенно, превращаясь в голубоватые ленты на золотых песках…
По обеим сторонам реки, насколько хватал глаз, простирались бескрайние равнины, пустынные, нездоровые, вечно раскаленные и унылые…
И это было только началом огромной, забытой Богом страны, преддверием великого африканского безлюдья и одиночества…
Жан вместе с другими спаги попал на «Фалеме», который плыл впереди и вскоре должен был обогнать остальные суда на два дня.
Перед самым отъездом он наспех ответил несчастной старой Франсуазе. Писать невесте не стал, зато в письмо к матери вложил всю душу, постаравшись утешить ее, вернуть ей покой и надежду.
«…Впрочем, – писал Жан, – она была для нас слишком богата… Ничего, найдем в наших краях другую девушку, которой я понравлюсь; мы устроимся с ней в нашем старом доме, так оно будет лучше – поближе к вам… Дорогие мои родители, я каждый Божий день только и думаю о встрече с вами, вы моя надежда и отрада; через три месяца я возвращаюсь и клянусь, что никогда, никогда больше не покину вас…»
Таково и в самом деле было его намерение, он и правда изо дня в день думал о своих любимых стариках… Но разделить свою жизнь с другой, не с Жанной Мери – эта мысль все отравляла, была просто нестерпимой. Жизнь теперь казалась ему бесцельной и закрытой для будущего навсегда…
Рядом с ним на палубе «Фалеме» сидел великан Ньяор-фалл, чернокожий спаги, которому Жан, как самому верному другу, поведал свое горе.
Ньяор не в силах был понять таких чувств, его-то никто никогда не любил, в своем доме под соломенной крышей он держал трех купленных жен, рассчитывая перепродать их, когда они наскучат ему.
Однако он видел, что Жан очень несчастен, и, ласково улыбаясь, рассказывал разные негритянские небылицы, пытаясь развлечь друга…
Флотилия поднималась вверх по реке со всею возможной скоростью, пришвартовываясь с заходом солнца и снимаясь с якоря на рассвете.
В Ришар-Толе[70] – первом французском посту – погрузили еще солдат, негритянок и снаряжение.
В Дагане[71] остановились на два дня, и «Фалеме» получил приказ в одиночку продолжать путь на Подор – последний пост на границе с Галамом, где собралось уже несколько стрелковых рот.
Неуклонно продвигаясь вперед, «Фалеме» быстро врезался в глубь пустыни, следуя по узкой желтоводной речке, отделяющей мавританскую пустыню от великого таинственного континента, населенного черными людьми.
И Жан с грустью смотрел на сменявшие друг друга дикие пространства. Он не отрывал глаз от убегающего горизонта – извилистой ленты Сенегала, терявшейся где-то в необъятном далеке. Проклятые равнины, нескончаемо тянувшиеся перед глазами, производили гнетущее впечатление, казалось, будто эта страна постепенно затягивает его, и ему уже нет пути назад.
Кое-где на унылых берегах важно прогуливались огромные черные стервятники или плешивые марабу, чем-то напоминавшие людей. Порой какая-нибудь любопытная обезьяна раздвигала ветки мангровых деревьев, чтобы взглянуть на плывущий мимо корабль; а то вдруг из тростника появлялась изящная белая цапля либо отливавшая изумрудной зеленью птичка-рыболов, чей полет нарушал покой задремавшего в иле ленивого крокодила.
На южном берегу – берегу сыновей Хама – показывалась время от времени затерянная в огромных просторах деревушка.
Обычно присутствие человеческого жилья издалека возвещалось двумя-тремя гигантскими веерными пальмами – своего рода священными деревьями, охраняющими селения.
