Их пальцы соприкоснулись. И вот уже ее рука покоится в его руке, и оба они радостно улыбаются друг другу — как исполненные взаимного обожания влюбленные, которые втайне упиваются интимными воспоминаниями об общих сладостных утехах и об общих маленьких и больших секретах.
Он обнял ее, покоряясь той же властной силе, которая заставила его отложить важный разговор с Джеймсом. Этой деспотической силой было желание прикоснуться к Флоре и прижать к своей груди — ненасытное стремление к теплоте ее роскошного тела. Девушка обхватила его за плечи и припала к нему, как к источнику блаженства.
Оба замерли на долгие секунды, насыщаясь незамысловатой близостью.
Что-то принуждало их молчать — дабы не нарушить всей торжественной прелести момента. И вдруг оба ощутили странный прилив меланхолии — как будто счастье, достигнув пика, обратилось в свою противоположность.
— Запомни это мгновение, — прошептала Флора, и глаза ее внезапно наполнились слезами. Возникло ощущение, что она сейчас теряет его навсегда… уже потеряла! И это ощущение было настолько сильно, что девушка невольно протянула руку и прикоснулась к его щеке — убедиться, что никакой волшебник не отнял у нее Адама и она обнимает не пиджак на манекене, а живого человека.
Адам молча поцеловал руку, легшую на его щеку, и торжественно кивнул, как бы обещая запомнить это мгновение на всю жизнь.
— Май шестьдесят седьмого, — тихо произнесла Флора, ощущая тепло его дыхания на кончиках своих пальцев.
— Я не забуду.
— Джеймс забирает тебя.
— Не сегодня. И не завтра.
— Но в самое ближайшее время.
Адам вздохнул. Ему и самому было досадно, что их отношениям отпущен такой короткий срок.
— От меня мало что зависит. Что они там надумают в столице штата и когда — один Бог ведает.
— Тебя могут ранить или даже убить.
Он отрицательно мотнул головой.
— Добрые духи оберегают меня и в обиду не дадут. Это было сказано с такой серьезной уверенностью, что у Флоры как-то сразу отлегло от сердца. Если добрые духи дадут в обиду такого человека, то они сущие болваны и грош им цена!
— Ну а теперь задавай ритм, — сказал Адам. — Этим прелестным весенним вечером мы будем танцевать, как счастливые сумасшедшие!
Она запела, и он вскоре присоединился к ней. Его низкий голос был исполнен ласки. А слова — слова были замечательные! Кто-то кого-то любил и клялся в вечной привязанности. Молодые люди носились по паркету освещенной свечами комнаты, ступая неслышно, почти на цыпочках, и это добавляло прелести и без того воздушному вальсу.
И раз-два-три, и раз-два-три…
В тишине было слышно каждое движение ее платья, каждое соприкосновение их одежды.
И шур-шур-шур, и шур-шур-шур…
— Давно ты не была в Тюильри? — спросил Адам, каким-то чудом угадав, где она танцует в своей душе, — очевидно, днем он заметил, как сверкнули ее глаза при упоминании о лучшем бальном зале Парижа.
— С прошлого года. Я танцевала дважды за сезон. Мы и там разминулись?
Он помотал головой — нет, в прошлом сезоне он в Тюильри не появлялся. Не до Европы было — лакотам вздумалось перекочевать западнее обычного, к самой границе абсарокских владений, и ему пришлось всю зиму охранять от них свои табуны.
— А годом раньше я танцевала там весной.
— Когда именно?
Той весной он в Париже был! И они могли встретиться! О, почему они не встретились тогда?
— В апреле, — улыбнулась Флора, — как раз во время открытия скакового сезона.
— Стало быть, ты видела, как Донген взял Королевский кубок!
— Это твой конь?
Она даже остановилась — и пытливо уставилась ему в глаза.
— Мой, мой, — с гордостью сказал Адам, ласково обнимая девушку. Счастье того вечера, той победы теперь соединилось в его душе со счастьем сегодняшнего вечера, этой победы. — Помнится, Тюильрийский дворец был пропитан дурманящим запахом резеды.
— О Господи! Я тоже отлично помню весь тогдашний вечер и запах резеды! Теперь я знаю, почему именно тот бал ни с того ни с сего так прочно врезался в память!
— Должно быть, наши души познакомились еще тогда, — прошептал Адам.
Позже, ночью, они занимались любовью с необычайной нежностью — и оба были как никогда деликатны и предупредительны, словно каждый вдруг заметил, что другой сделан из хрупкого хрусталя и требует самого бережного отношения.
Та безбольная, но острая меланхолия, которая посетила молодых людей во время вальса, снова и снова возвращалась в течение ночи. Она как бы вытеснила прежний вечно торопливый и ненасытный плотский голод. Влюбленные жались друг к другу с пронзительной тоской, словно их было только двое во всей Вселенной — выживших после какой-то страшной, весь мир разрушившей катастрофы.
— Что ты чувствуешь? — нежно спросила Флора уже гораздо позже полуночи, когда Адам, на время пресыщенный сексом, лежал на ней, опираясь на локти, чтоб не совсем раздавить ее.
— Чувствую себя обласканным богами, биа.
— Или удачей, — промолвила Флора, со счастливой рассеянной улыбкой теребя розовую раковину-серьгу в его ухе.
Он с любопытством посмотрел на нее.
— А нет ли у тебя часом дара мистических предчувствий?
Девушка уклонилась от вопроса и в свою очередь спросила:
— Отчего ты носишь эти сережки так часто? — Получив воспитание прагматическое и научное, она чуралась всякой мистики.
— Мать подарила, как только я родился. Таков обычай. Эти раковины оберегают меня от напастей. Они же заодно и лекарственное средство.
Она не стала вдумываться ни в чудесные свойства раковин, ни в то, сколько и какие предрассудки живут под чудесной шапкой его иссиня-черных волос. Упоминание напастей вернуло ее к реальности, ибо напомнило о предвкушающих добычу волонтерах и о грядущей кампании по «замирению индейцев» — словом, обо всем, что она слышала за ужином.
— Будет много крови? — спросила Флора, округляя глаза от страха. Так близко от его горячего тела и в благостной ночной тиши казалось противоестественным само существование где-то войны и смерти.
— Не беспокойся. Я позабочусь о твоей охране. Вас с отцом будут сопровождать мои люди.
— Но ведь речь идет только об индейцах. Они намерены нападать только на индейцев…
— Заварушка долго не продлится, — ласково заверил ее Адам. — Это все пьяные разговоры и политические игры.
— Я знаю, ты вмешаешься… А это опасно!
— Ничего со мной не случится… Теперь молчок о постороннем. Иди сюда.
И они опять, позабыв обо всем, слились в бесконечном поцелуе.
На рассвете Адам вошел в комнату, где расположился на ночь Джеймс. Он неслышно закрыл дверь и, прежде чем двигаться к постели кузена, быстрым жестом пригладил взъерошенные волосы.
