Пока они шли к морю, темнота сгустилась настолько, что Ольга не видела перед собой и на метр, не могла разглядеть ни тропинки, ни дороги, а Флинт, оказывается, видел в темноте, как кошка, и когда Ольга в очередной раз споткнулась, взял её на руки и донес до самой воды.
— Тебе сегодня можно плавать? — спросил он, как о самой обыденной вещи.
— Можно, — прошептала Ольга: к счастью, в этой кромешной темноте не было видно, как мучительно она покраснела. Разве мужчины о таком спрашивают?!
— Тогда вот наше бревнышко. Раздевайся и вещички на него складывай.
— Как — раздевайся? А разве ты не отойдешь?
— Я отвернусь, — успокоил он, — а как только разденусь, войду в море и отплыву подальше…
Молодой капитан лукавил. Он действительно вошел в море, даже отплыл подальше, но фигуру девушки видел совершенно отчетливо. Любовался. И в его любовании не было ничего похотливого — так можно смотреть на ангела: грустно и нежно. На всякий случай он сунул голову под воду и подержал подольше — охладить. Чтобы никакие другие мысли и не приходили…
Вода оказалась неожиданно теплой, так что Ольга нежилась в этих мягких легких струях, омывающих её тело. Она чувствовала себя серебристой рыбешкой: светились руки, плечи…
— Саша! — крикнула она.
— Я здесь, — отозвался Флинт совсем рядом.
— Меня будто серебром облили.
— Это проделки ночи. Тебе нравится?
— Еще как нравится! — она почти освоилась с тем, что плавают голыми так близко друг от друга, но временами инстинкт самосохранения, замешанный на правилах этикета и стыда обнаженного тела, напоминал о себе, зажимая мышцы и не давая расслабиться. Флинту, будто по фосфоресцирующей дорожке, передалось её напряжение. Он как на свету увидел руки Ольги, тянущиеся прикрыть наготу…
— Чего ты боишься, Оля? Неужели меня?
— Мне стыдно… страшно… непривычно.
— Вот и привыкай: к воде, к своему телу, к свободе…
— Привыкать к свободе или к тебе? — подозрительно спросила она.
Флинт не ответил. Он вовсе не был искушен в вопросах воспитания, но интуитивно чувствовал: чтобы приучить её к себе, не надо торопиться. Эта девушка, сумевшая лишить силы разозленного мужика одним движением руки, выступавшая в цирке с совсем неожиданным номером, оказалась закованной в условности и оттого до боли уязвимой. Она напоминала хрупкую игрушку, которую без терпения и знания можно было только сломать!
Какой ни теплой ощущалась вода, а Ольга вскоре замерзла. Она начала стучать зубами так, что Флинт приказал:
— Немедленно на берег!
— Нет, сначала ты.
— Трусиха… Хорошо, я пошел!
— Подожди, лучше я первая…
Она выскочила на берег и, дрожа от холода, хотела надеть свое платье.
— Подожди, — Флинт спокойно подошел и достал из своих вещей тельняшку. — Вот, возьми, в неё можно завернуть двух таких боязливых девиц, как ты. Бери, бери, платье может до утра не высохнуть, придется в мокром ходить!
— А как же ты? — она с благодарностью влезла в теплую тельняшку.
— У меня — своя.
— Значит, подумал обо мне? — растроганно спросила Ольга.
— Ну а кто ещё о тебе позаботится, кроме меня?!
Они обнялись.
— Хорошо, — согласился Ян, — что смогу — объясню, а вы уж сами решайте, нормальный я или нет? Был бы я маленько пограмотней, может, и сам бы разобрался, что к чему, а так… Читать и писать меня батюшка учил. Мама ему за это отрабатывала повсякому: то постирает, то рушники золотом разошьет… Она очень красиво вышивала, только вот денег на нитки у неё не было, а найдет какую копейку — долг надо отдавать. Так мы с нею и жили: займем — отработаем!
— Неужели у вас родственников не было?
— Были. Только мама ни к кому обращаться не хотела — гордая была и красивая. Ее на хуторе за это не любили: ни девки, ни бабы. Она им укором гляделась — минутки лишней не поспит, а свое платье отгладит, отчистит. На новое денег нет, так она вместо заплатки цветок вышьет, а где дырка образуется, такой узор придумает — бабы от зависти только ахают. Говорю вам о ней, и все перед глазами проходит, а рядом с нею жил — не замечал… Очень мы бедствовали, а могли бы за отца, в армии погибшего, хоть какое пособие получать. Мать один раз в уезд съездила, а военный чиновник, что этими делами занимался, увидел её и влюбился. Все, говорит, отдам! Такое пособие назначу — королевой жить будешь, только внимание мне окажи! Сам-то он женатый был. А мама ему сказала: подавись ты этими деньгами, ноги моей здесь больше не будет! И опять к себе на хутор уехала. Сама-то она мне об этом не рассказывала, я от батюшки случайно услышал: он своей работнице рассказывал, не знал, что я в соседней комнате сижу…
— Паря, — вмешался Андрей, — не слишком ли издалека ты начал?
— Не мешайте, дядька Андрей! — возмутилась Олеся. — Спать хотите, так идите — я вам постелила.
— Граф Головин, — вы, будто, тоже его знаете, — говорил: что хочет женщина, то хочет бог! — нисколько не обиделся Ян.
Андрей даже рот открыл от удивления: вот тебе и малограмотный парень!
— Я вас долго не задержу, — успокоил его Ян. — Так вот: мама мне часто говорила, будто мой отец Георгий Поплавский — из княжеского рода; а его бабка — княгиня Елизавета — была ведьма, отец Елизаветы — колдуном… Я её рассказам не верил, уж очень они на сказки походили, что она же мне и читала. Знать бы раньше, что это не сказки, я бы держал ушки на макушке…
— Как же ты определил, что мать твоя правду говорила?
— Из жизни… Когда я подорвался на мине и меня контузило…
— А мина, видимо, из коровьей лепешки была, — ехидно заметил Андрей.
— Был бы я поглупее — обиделся, — спокойно сказал Ян. — А так — не хочу с вами на одну доску становиться!
— Да что ты с ним говоришь, Янек! — всерьез рассердилась Олеся. Пусть он — такой умный! — в хате остается, а мы с тобой пойдем, на крыльце посидим!
Она первой выскочила из комнаты.
— И ты ему веришь, Олеся?! — крикнул ей вслед Андрей.
Ян, выходя следом, сорвал с гвоздя старенький кожушок — с гор тянуло холодом — и показал казаку язык.
"Чего это я как с цепи сорвался? — дивился сам себе Андрей. — Ян неплохой парень. Ежели что и сочиняет, так это же от молодости — перед девчонкой хочет покрасоваться. Может, меня выводит из себя его самоуверенность?.. Неужели я ему завидую? Завидую, что на моих глазах у этих детей начинается любовь? Что наверняка в эту минуту они целуются на крыльце?.. А я? Мне уже тридцать один! Ни жены, ни детей… Прежде я никогда не задумывался: стоит ли идея всеобщей любви хотя бы одной человеческой жизни?.. Что же это получается? Я отдам свою жизнь на алтарь, где уже лежат сотни других жизней, а спустя сто… да что там сто — двадцать лет никто и не вспомнит мою фамилию?!"
