Требовалось терпение святого, чтобы идти таким интимным образом: её грудь ударялась об руку Лайла, а бедро было прижато к его бедру, пока они медленно передвигались по церкви, по лестнице, через церковный двор и далее. Держа её так близко к себе, Перегрин мог вдыхать запах её волос и кожи.
Продолжай двигаться, напоминал он себе. Одна нога за другой. Это приёмная дочь Ратборна. Помни об этом!
— Лайл, — начала Оливия.
— Не надо, — сказал он.
— Я знаю, что ты злишься. Но мы уже были там, и кто знает, когда я смогу вернуться снова. И я всего лишь отошла немного…
— Всего лишь, — повторил Лайл. — Только это. Только то. Если бы ты сломала шею, что мне следовало сказать твоей матери, твоему отчиму? «Оливия всего лишь умерла»?
Он не может, и не будет даже думать об этом.
И не нужно. Оливия жива. Но он прикоснулся к ней, и каждое прикосновение напоминало его телу о прошлой ночи, о беспощадном поцелуе и том, как её голая нога скользила по его ноге. Её аромат проникал ему в нос, её грудь прижималась к его руке, и каждый инстинкт желал удостовериться, самым примитивным образом — прямо у стен этой узкой улочки — что она жива, и он жив.
Она же покалечена, свинья ты этакая.
— Да, но я же не сломала шею, — заявила Оливия. — Это так на тебя не похоже, распространяться о том, что могло бы произойти.
— Не похоже на меня? — спросил Лайл. — Ты не знаешь, что на меня похоже, а что нет. Ты видишь меня только здесь, в постоянном состоянии напряжения, собирающим силы в ожидании очередного провала.
И в попытках не совершить нечто безумное и непростительное, после чего обратной дороги не будет.
Он человек, обладающий здравым смыслом и принципами. У него есть совесть. Ему известна разница между честным и бесчестным поведением. Но он перешёл черту, и его аккуратно организованный мир стал рушиться на части.
— В самом деле, Лайл, ты устраиваешь много шума из-за…
— Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, происходит одно и то же! — взорвался Перегрин. — Разве не удивительно, что я не желаю жить в Англии? В Египте мне противостоят одни змеи, скорпионы, песчаные бури, воры и грабители. Здесь сплошные скандалы и неприятности, возникающие из ниоткуда. Если мои родители не кричат, не рыдают и всё в таком духе, то есть ты, которая затевает восстания и пытается себя погубить.
— Поверить не могу, — Оливия попробовала вырваться.
— Не будь дурой, — сказал он. — Ты упадёшь навзничь.
— Я могу держаться за стены домов, — ответила девушка. — Ты мне не нужен.
Лайл ещё крепче прижал её к себе.
— Ты ведёшь себя ребячески.
— Я?
— Да, ты! Всё для тебя драма. Вначале эмоции, эмоции в конце, всегда одни эмоции.
— Я не родилась с каменным скарабеем вместо сердца.
— Может, стоит думать иногда головой вместо сердца, — продолжал Лайл. — Может, стоит подумать прежде, чем решать слоняться по развалинам ночью. Может быть — вот тебе оригинальная мысль — стоило сказать мне, что ты собираешься делать.
— Ты бы меня остановил.
— И правильно бы сделал.
— На себя посмотри, — сказала она. — Ты же роешься в могилах и погребальных шахтах.
Перегрин втянул ей на улицу Стоунгейт. Он не шевелил рукой, которой удерживал девушку, поскольку в противном случае задал бы ей встряску.
— Я знаю, что делаю, — проговорил Лайл, и он изо всех сил старался говорить тихо и с виду спокойно. — Я не из тех, кто вначале делает, а потом думает. Я не бросаюсь слепо всюду, куда меня влечет мимолетное воображение.
— Всё было не так! Ты перекручиваешь!
— А ты не видишь себя со стороны! — Сказал он. — Ты не видишь, что творишь. Точно так же ты поступаешь с мужчинами. Ты скучаешь, и используешь их ради забавы, не думая, что кому-то будет больно. Тебе стало скучно, и ты врываешься в мою жизнь, обманываешь мою семью и своих родных, разоряешь Бог его знает сколько домашних хозяйств…
— Я действительно сожалею о том, что сделала, — перебила его Оливия. — Я в жизни ни о чём так не жалела.
Перегрину следовало остановиться. Он понимал маленькой здравой частью своего рассудка, что ему, прежде всего, не следовало начинать этот разговор. Но это осознание не смогло пробиться сквозь неистовый поток беспорядочных мыслей.
— Я тоже сожалею, — заявил он. — Жалею, что приехал домой. Жалею, что подошёл к тебе ближе, чем на милю. Мне следовало оставаться там, где я был. Да, лучше бы я ослеп, расшифровывая иероглифы. Лучше бы я изжарился в пустыне, рискуя среди песчаных бурь, скорпионов, змей и грабителей. Я бы сделал, что угодно, и был бы, где угодно, лишь бы находиться подальше от тебя и моих родителей.
— Лучше бы ты вообще не возвращался домой, — закричала Оливия. — Как я хочу, чтобы ты уехал. Я бы с радостью оплатила твой отъезд и твоё пребывание там. Мне всё равно, что с тобой будет. Поезжай в Египет. Убирайся к дьяволу. Только уезжай!
— Хотел бы убраться к дьяволу, — отвечал Лайл. — Это было бы настоящим раем, после двух дней с тобой.
Девушка его толкнула, сильно.
Перегрин оказался не готов к этому. Он потерял равновесие и упал на дверь торговой лавки, ослабив хватку. Это длилось секунду, но ей было достаточно. Она высвободилась.
— Ненавижу тебя, — проговорила Оливия. Она проковыляла несколько шагов через дорогу и начала медленно идти, рукой опираясь об стены.
Лайл стоял минуту, наблюдая за ней с сильно бьющимся сердцем.
Он не пересёк улицу вслед за девушкой. Он не доверял себе.
Они медленно шли — Перегрин по своей стороне улицы, Оливия по своей.
Медленно и в молчании, они возвратились в гостиницу, находясь так же далеко друг от друга, как небо и земля.
Болван.
Чудовище.
Это было долгая и мучительная поездка, более сотни миль из Йорка в Алнвик, Нортумберленд. Лайл начал её, находясь в гневе на Оливию, и закончил, злясь на себя.
На то, что он сказал вчера.
Она его друг. Правда, друг опасный и сводящий с ума, но и он сам далёк от совершенства.
Его характер, к примеру. Слишком взрывоопасный, как Перегрину было известно, но разве он когда-либо прежде набрасывался так жестоко на женщину?
На женщину, которая преданно и честно писала ему письма, неделя за неделей. На женщину, которая всегда понимала, что означает для него Египет.
Осёл. Животное.
И это было лишь начало. Ко времени, когда граф приехал в «Белый Лебедь» в Алнвике, через пару часов после заката, он перебрал все известные ему эпитеты на полудюжине языков.
