Мама наполовину испанка — на католическую, неврастеничную половину. Родина бабушки подарила ей гладкую кожу с оливковым оттенком, большие карие глаза, волосы цвета темного шоколада и склонность к посещению церкви. Развод противоречит ее жизненным принципам. Во всяком случае, так было во время расставания с папой.
— Католики не верят в развод, — бросила мама боевой клич, когда на горизонте появилась Кимберли. Впрочем, когда она сама хотела выйти замуж за Гевина Сэша, а он был женат на Джоди, вопрос не казался столь принципиальным. Не зря же в Голливуде бытует поговорка: «Если тебе не нравятся мои принципы, не переживай. У меня много других».
Мама с папой встретились во время пересадки в аэропорту. Он летел в Австралию на гастроли, а ее путь лежал на Большой Барьерный риф, где намечалась важная фотосессия. Однако в связи с погодными условиями самолет отправили на Гавайи, и им пришлось провести вместе двадцать два часа. Двадцать два часа, чтобы узнать и полюбить друг друга. После этого они целый год переписывались. А потом снова встретились и поженились. Правда, романтично? Мне всегда казалось, что кто-то должен превратить красивую историю в киносценарий.
Вот только героине следует быть не такой вспыльчивой и нетерпимой, как мама. Папа радовался общению, непосредственно наслаждался каждой минутой, а мама едва нас выносила и нередко выражала раздражение криком. Она видела в детях соперников: так и не смогла смириться с тем ужасным обстоятельством, что мы отвлекали на себя папино внимание и требовали любви.
Мы с мамой немного сблизились позже, когда я повзрослела и начала интересоваться модой. Она понимала моду глубоко, фундаментально и воспринимала настолько живо, что могла, как по волшебству, превратить скучное платье в самый настоящий шедевр. Подобный талант не нашел в обществе достойной оценки, а ведь это истинное искусство, требующее знаний, дизайнерских способностей, творческого начала. Мои лучшие воспоминания о маме относятся к совместным походам по магазинам.
— Дорогая, отнеси в примерочную, — могла ска зать она, снимая с вешалки кричащую фиолетовую юбку. — Хочу, чтобы ты померила ее вот с этим. — И уверенно выбирала яркую оранжевую рубашку или психоделическую шифоновую блузку.
Продавщицы в ужасе отворачивались от безумного сочетания цветов и стилей. Я же послушно брала вещи, отправлялась в примерочную и одевалась. Верила, что мама знает, что делает. Вскоре она появлялась с ожерельями, браслетами и туфлями, выбранными методом тщательного прочесывания местности. И вот, когда все детали костюма оказывались на своих местах, они неожиданно складывались в законченную картину, настоящее произведение искусства. И теперь уже продавщицы склоняли головы перед мощью и блеском маминого воображения.
Да, любовь к магазинам нас объединяла. Но после развода мама уехала на Гавайи, и тонкая нить оборвалась. Право опеки над детьми получил папа. Мама на нас не претендовала. К тому времени я повзрослела и, насколько понимаю теперь, не смогла принять ее ревнивого отношения к папиной новой любви. Иногда мы перезванивались, но ни тепла, ни взаимопонимания в разговорах не было.
— Джоди, разумеется, на похороны не пойдет, — констатировала мама. Она всегда ревновала к Джоди, хотя никто из нас ни разу ее не видел. Но эта неприязнь — мелочь по сравнению с враждебным отношением к Кимберли. — А Кимберли, наверное, явится? Чтоб ей гореть в аду! — Имя Кимберли неизменно сопровождалось славным напутствием: «Чтоб ей гореть в аду!» Для меня эта фраза почти превратилась в фамилию.
— Не знаю.
— Почему не знаешь? А Хизер будет? Еще одно чудо природы. — «Еще одно чудо природы» — фамилия Хизер. — Ты ведь наверняка с ней разговаривала?
— Да, конечно, я с ней разговаривала. — Мама умеет внушить чувство вины: сейчас, например, меня обвиняют в измене.
— Ну?
— Что «ну»?
— Ну и как она себя чувствует? — Мама, кажется, испытывает своеобразное изощренное удовольствие.
— По-моему, она в таком же шоке, как и все вокруг. Ей придется нелегко.
— И поделом. — Да, мамочке история определенно нравилась. — Ну, а я не поеду, даже не проси.
— Хорошо-хорошо, не волнуйся. Ты вовсе не обязана. Я позвонила просто так, чтобы…
— Но помолюсь за его душу во время мессы.
— Очень мило с твоей стороны.
— Он не заслуживает моего доброго отношения. Мерзавец. — Папина фамилия? Совершенно верно. — Ему и все молитвы мира не помогут.
— Да, мама.
— Даже после смерти.
— Да, мама.
Кажется, я сказала, что порой мне ее очень не хватает? Не верьте.
— Ладно, мне пора, а то опоздаю в спортзал.
— Что ж, тогда до свидания, — миролюбиво уступаю я.
Конечно, за много лет можно было бы привыкнуть к маминым резким прощаниям. И все же до сих пор они застают врасплох. Несколько секунд держу трубку возле уха, сражаясь с тоской по сочувствию и пониманию, и вдруг неожиданно снова слышу мамин голос.
— А ты знаешь, что всегда была папиной любимицей? — неожиданно спрашивает она.
— Прости, что ты сказала?
— Мануэль передает привет, — беззаботно добавляет мама. Мануэль — это ее близкий друг. Тренер из Мексики, по-английски не говорит.
Неделя прошла в сплошном кошмаре: постоянные нападения репортеров, куча всяких организационных дел, 103 сообщения на автоответчике, строго выдержанных в стилистике печали и сочувствия. Этот язык я освоила в совершенстве. «Мы с огромным сожалением узнали… неизмеримая утрата… великий человек…»
Регулярно звонит Хизер — она назначила себя главным распорядителем и организатором. Звонят и совсем незнакомые, посторонние люди.
Только Тэкери чувствует себя прекрасно. Было очень страшно говорить ему о смерти дедушки, но ребенок воспринял известие с легкостью, доступной лишь тому, кто не понимает смысла слов «никогда» и «навсегда».
Закрываю глаза и расставляю руки, как будто держу огромный воображаемый мяч. Цигун вселяет жизненную энергию и защищает от сил зла. Выстраивает баланс разума и тела, как учит нас Джейд. Представляю, как иду по туго натянутой проволоке, и спрашиваю себя, сумею ли когда-нибудь найти этот баланс.
Урок заканчивается. Все пьют воду из пластиковых бутылок. Джейд стоит возле двери и безмятежно прощается с каждой из подопечных. Лиззи набрасывает на голубую футболку кофту с капюшоном, я надеваю хлопчатобумажную рубашку. Направляемся к эскалатору, который доставляет нас вниз, в кафе на открытой площадке перед зданием.
— Ну, теперь рассказывай, — разрешаю я, как только мы с Лиззи усаживаемся за столик под навесом. Думать о чем-нибудь, кроме папиной смерти, сложно.
